Данила доколол оставшиеся чурки, из старой поленницы, разворошив ее, вытащил большущие свитки бересты, обложил их сосновыми щепками, а сверху придавил поленьями, которые все еще ядрено пахли смольем. Только поднеси огонь к бересте — и запылает, до самого неба.

На этом и строился нехитрый замысел Данилы и Мирона, на несколько рядов обговоренный ими в деревне: запалить в нескольких местах лагерь варнаков, двери, если удастся, подпереть кольями, а староверы залягут вокруг с ружьями — на свет стрелять ловко. Сами же они будут в темноте. А дальше… Дальше никто не знал, что случится.

По всему лагерю, под избами-казармами, под сараями, под амбарами успел Данила сделать свои закладки — береста вперемешку со смольем. Припас спички и даже изладил факел. Все приготовил. Страха не испытывал, только в одном сомневался: успеет ли он добежать до всех своих закладок, хватит ли ему проворности… Хотя бы еще одного помощника, да где его возьмешь… Трое новых варнаков, принесшие новость из Успенки и ночевавшие вместе с ним в избушке, попытались завести разговор, намекая, что неплохо бы Даниле с ними подружиться и довериться, но он в ответ каменно молчал и ни одного слова не произнес. Не верил им Данила, да и как можно было верить, если от Цезаря в любую минуту можно было ожидать всяческой гадости. А если он этих мужиков с тайным умыслом посадил в избушку, догадавшись о сговоре с Мироном?

Нет, придется в одиночку совершить, никто не поможет.

Там, в Успенке, ждет его Анна, и, если не врут новоявленные варнаки, — сын у него родился, Алексей. Он все сделает, чтобы к ним вернуться. И от варнаков вырвется, и этот чертов кряж одолеет. Не имеется такой силы, которая удержала бы его.

Данила поднял с земли тяжелый колун, вскинул его на плечо и неторопким шагом направился к избушке. С недавнего времени, после похода в деревню староверов, за ним уже не было постоянного и строгого догляда; утром он получал от Ваньки Петли приказание на работу, исполнял его и остальное время мог проводить в избушке, которую на ночь снаружи уже не закрывали на запор. Но вот появились новые варнаки, и вчера избушку заперли. Неужели и сегодня запрут? Данила прибавил шагу.

Возле дверей избушки огляделся — вокруг никого не маячило. Данила вывернул колуном пробой, обрубил вытащенные гвозди и все аккуратно вставил в старые гнезда. Глянешь — точно так же, как и было, даже запор закрыть можно, а толкнешь изнутри посильнее — все и вывалится. Теперь оставалось ждать ночи. Данила лег в углу на грязное тряпье, повернулся лицом к стене и попытался представить — каков он на лицо, сын его Алексей?

Однако представить так и не смог. Задремал накоротке, но сразу и вскинулся, словно от тычка. Сел на полу, оглядывая полутемную избушку, пытался понять — что его так подкинуло, какая тревога оторвала от сна? В избушке было тихо, пусто, а в раскрытые двери ровной полосой струился свет. Данила вышел на улицу, но и здесь все было как обычно и никакой тревоги или угрозы не наблюдалось. Серели строения, искрился белый и ровный после неожиданной недавней метели снег, солнце стояло высокое и по-весеннему теплое. Варнаки спокойно занимались своими делами: кто хозяйничал на конюшне, кто тянулся за варевом к общему котлу, кто просто сидел на лавке и жмурился, глядя на солнце. Никого из трех мужиков, прибывших вчера, не было видно. «Цезарь разговоры говорит с ними», — догадался Данила, который никак не мог избавиться от тревоги, так неожиданно поднявшей его с жесткого лежбища.

Он вернулся в избушку, снова улегся в свой угол, но уснуть не смог. Так и пролежал с открытыми глазами до самого вечера, до синих сумерек.

Новоявленные варнаки не появлялись. Данила с облегчением вздохнул: ему это было на руку, легче выскользнуть из избушки, когда наступит полная темнота.

И темнота наступила, не задержалась нигде и не заблудилась. Лагерь быстро окунулся в нее, словно ушел на дно, обозначил себя несколькими мутно светящимися окошками в приземистом доме, где обитали Цезарь с Бориской, и затих. Снег, подтаявший и отсыревший за день, скрадывал звук шагов, и Данила бежал почти неслышно. Первые две закладки были заложены им возле дома-казармы, в котором находились варнаки. Одна — рядом с крыльцом, другая — возле боковой стены. Спичка вспыхнула и осветила трясущуюся ладонь. Данила зажег факел, подождал, когда он разгорится, и сунул в бересту. Она вспыхнула, словно порох. Теперь — к крыльцу. Заранее припасенный кол твердо подпер двери. Огибая дом-казарму, чтобы достигнуть глухой стены, Данила еще успел краем глаза увидеть, что первая закладка разгорается быстро и весело. Вспыхнула и вторая. Еще две — возле дома Цезаря, и там же — крепкий кол под дверь. Данила метался с горящим факелом, не испытывая страха, словно не разбойников поджигал, а торопился доделать спешную работу по хозяйству. Голова была ясной, глаза все видели и замечали, и делал он свое поджигательское дело столь ловко и скоро, словно всю жизнь только им и занимался.

Из-под крыши сенного сарая огонь сразу же выметнулся красным клубком, качнулся в одну сторону, в другую и взмыл вверх, раскидывая по снегу неверный, шатающийся свет. Пылали стены, пылала поленница, было светло. Данила бросил в сторону ненужный теперь факел и метнулся в темноту, туда, куда не доставал свет пожара. За спиной у него слышались крики, звенели выбиваемые окна, кто-то отчаянно колотился в двери, подпертые колом, а навстречу, вспыхивая мгновенными огоньками, громко и часто ударили первые выстрелы. Данила с размаху упал на снег и пополз: боялся, что староверы примут его за варнака и возьмут на мушку.

Выстрелы бухали равномерно и густо. Выскочившие варнаки вскрикивали и падали, срезанные пулями, пытались отползти в сторону, ругались и стонали от боли, царапая снег. Никто из них не ожидал нападения; за время долгого сидения под защитой неприступного кряжа они потеряли чувство опасности и той постоянной настороженности, когда человек беспрестанно оглядывается, проверяя, нет ли за спиной угрозы, и вот — расплачивались. Староверы, невидные в темноте, били безжалостно и точно.

И все-таки варнаки были люди бывалые, и смерть им не по одному разу заглядывала в глаза, обдавая холодным дыханием. Одолели первую растерянность, разобрали ружья, перебрались в правый конец дома-казармы, куда еще не добрался огонь; оттуда, из окон, ударил дружный залп, и сразу же выбросились на снег несколько неясных фигур, скрылись, отползая под защиту глухой стены. А из крайних окон — снова залп. И новые тени отползли к глухой стене.

Уцелевшие варнаки так просто сдаваться не собирались. Залп следовал за залпом, из-за глухой стены тоже густо посыпались выстрелы. Под их прикрытием кто-то метнулся к конюшне, волоча по розовому снегу огромную тень, но далеко не убежал — откинулся назад, подгибая колени, и медленно завалился на спину.

Данила, увидев, как упал этот варнак, едва не вскрикнул: как же он, дурак, мог забыть про конюшню! Она стояла целехонькой, и ясно было, что варнаки сейчас начнут прорываться именно к ней. Только на конях можно было выскочить из крепкой осады староверов. В это время грохнул еще один залп, и он будто подкинул Данилу с земли. Напрямик, почти не пригибаясь, бросился он к конюшне, отмахивая огромные прыжки, словно заяц, уходящий от близкой, настигающей его погони. Пуля, которой он не услышал, сдернула с него шапку. Но Данила даже не почуял. Рванул ворота, в лицо ему дохнуло теплым конским духом, но он и этого не ощутил. Нашарил на стене недоуздок и принялся стегать им направо и налево, выгоняя лошадей. Они сразу встревожились, захрапели, затем кинулись к выходу и уже на улице, в отблесках пламени, в грохоте выстрелов, испугались по-настоящему и брызнули в разные стороны, разметывая в воздухе длинные гривы. Данила в запале выскочил следом за ними с недоуздком в руках и споткнулся от сильного удара в грудь. Упал ничком, теряя сознание, но еще продолжал елозить ногами, — ему казалось, что он быстро-быстро бежит, настигая коней с розовыми развевающимися гривами…