— Воля ваша, — на лице у Спиридона даже тени тревоги не промелькнуло, — можете и позвать, да только не должно его тут быть. Он велел передать, что в губернский город отъехал, вот такими словами: «Птица важная летит, и я за ней». А для вас, ваша милость, письмецо имеется…

Спиридон стащил с ноги растоптанный валенок с кожаной заплатой на заднике, сунул руку в пахучее нутро, пошарился там и вынул бумажку, в несколько раз сложенную. Цезарь, морщась от запаха, развернул ее, быстро прочитал и передал Бориске. Тот скользнул цепким взглядом и сунул записку в необъятную свою хламиду.

Снова повисла долгая тишина. Цезарь испытующе смотрел на мужиков, а они стояли перед ним, опустив руки, и ждали — что скажет?

И Цезарь сказал:

— Друг мой пошутил. Он любит у нас шутки. Нет никого за стенкой. А теперь поведайте, ребятки, каким мастерством владеете, у нас за красивые глаза не кормят. Правильно я говорю, Бориска? Не кормят?

— Истинно так. У нас, милые мои, каждый кусочек хлеба заработать требуется. Перегудов-то рассказал вам, когда посылал сюда?

— А как же, — степенно и спокойно отвечал Спиридон, видно, взявший на себя, как старший, обязанность вести непростой разговор, — все он обсказывал нам. И мы согласные стали. А иначе зачем бы сюда тащились? А что касаемо нужного мастерства… При нас оно, никуда не делось. Василий, Петруха, ну-ка…

Мужики степенно стали раздеваться, складывая свою верхнюю лопотину прямо на пол. Остались в штанах и в одних рубахах. Переглянулись между собой, и Спиридон сказал:

— На улицу бы надо выйти.

Цезарь и Бориска тоже переглянулись.

Вышли на улицу.

И тут мужики словно переродились. Неуклюжие и мешковатые, казалось, неповоротливые в своей драной лопотине, они в один миг стали ловкими и будто невесомыми. Спиридон кинул быстрый взгляд на крыльцо, прижался спиной к стояку, сложил ладони в замок, и Петр, без всякого разбега, впрыгнул в гнездо ладоней; Спиридон поднял его, Петр зацепился за ребро навеса, вскинул тело наверх, свесился вниз, подал руку. Еще мгновение — и на ребре были уже все трое. Рывок — и они уже на гребне крыши. И снова — Спиридон уцепился за край; Петр, ухватываясь за своего товарища, словно за веревку, спустился вниз, принял товарищей — и вот уже все втроем стояли перед Цезарем и Бориской, даже не запыхавшись.

Произошло это действо столь стремительно, что показалось, будто все привиделось.

— Ну, еще кой-чего могем, если надобность будет, — Спиридон огладил чернявую бороду. — Кони нам ведомы, стрелять приходилось, и по тайге хаживали…

— Где же вы, ребятки, ремеслам этим обучались? — спросил Бориска.

— Да жизнь у нас пестрая выдалась, вот и пришлось выучиться, — ответил ему Спиридон, сохраняя на лице прежнюю серьезность и степенность.

— Ладно, хватит фокусов, — перебил их разговор Цезарь. — В избушку их, к этому… Покормить как следует, а на ночь запереть. Утром скажу решение.

Данила уже собирался спать, когда в избушку к нему привели Спиридона, Петра и Василия. Следом принесли в большом чугуне кашу с мясом, ковригу хлеба, выставили все на пороге и заперли дверь. Железный засов проскрипел громко и протяжно. Мужики дружно навалились на еду, а Данила молча сидел в углу и разглядывал их при мутном свете сальной плошки, пытаясь угадать: что за люди оказались в избушке и чего ему следует ожидать от них?

Чугун быстро опустел, Спиридон поскреб деревянной ложкой по днищу, вздохнул с сожалением и обернулся:

— Тебя, парень, не Данилой кличут?

— Ну, Данилой. А вы кто такие?

— Да мы так, прохожие. Поклон тебе от жены Анны принесли, а еще весточку добрую — парень у тебя родился, Алексеем назвали. Алексей — Божий человек. Значит, счастливым будет.

Данила поднялся из своего угла, утвердился на ногах и замер, растерянно опустив руки.

В ночь погода круто переломилась: повалил, встав сплошной стеной, беспросветный снег, похолодало, и тоскливо, по-волчьи, завыла метель.

Вот тебе и весна, которую так долго ждали и которая, казалось, пришла и утвердилась до красного лета.

Мирон поднялся с лежанки; не зажигая огня, оделся и вышел на крыльцо. Теперь, после смерти Евлампия, он жил в его доме и всякий раз, завершая молитву, вспоминал о нем и даже просил совета. Читал «Повесть дивную о страдании», примеривался к тем страданиям, которые ломали старца Ефрема и Евлампия, и думал: а он, Мирон, смог бы вынести, хватило бы ему силы и веры?

И медлил, не торопясь отвечать на простой и ясный вопрос, заданный самому себе.

Стоял на крыльце, просекаемый резкими порывами ветра, чуял, как тает на лице сухой и колючий снег, смотрел прямо перед собой и ничего не мог различить, кроме белесой мути. Тяжело и смутно было на душе у Мирона. Запахнувшись в полушубок, он слушал взвизги метели и вскинулся вдруг, даже руку поднял от удивления — увиделся ему среди белесой мути просвет, будто в густом лесу просека, а в просвете этом — два человека. Они шли один за другим, опираясь на посохи, и слышал Мирон: «Благословляем. Не бойся, мы здесь, молимся за тебя…»

Внезапно появившись, просвет так же внезапно исчез. Мирон истово перекрестился и вернулся в избу. Он понял, кто благословлял его. В душе появилось тихое спокойствие, и уснул он на лежанке Евлампия крепко и сладко, как уже давно не спал в последние недели.

Минул день, минула еще одна ночь, а наутро, когда поднялось солнце, двадцать крепких мужиков вышли из деревни на широких лыжах — тихо, без разговоров, след в след, один за другим, и скоро скрылись в молодом кедраче. Мирон уверенно вел за собой людей, больше уже не сомневался, и беспокоился теперь лишь об одном: не опоздать бы. Надеялся, что суета с погрузкой скарба на возы, которую он устроил в деревне, даром не пропала. Наверняка лазутчик варнаков, за которым следили, как только он появился у деревни, уже доложил, что условия Цезаря приняты. Вот и пусть возы ждут, пусть их караулят…

Легкий морозец не отпускал, и широкие лыжи с негромким шорохом проминали сухой снег.

«Не будет тебе прощения, Данила, если слукавил, — думал Мирон, все ускоряя свой ход по нетронутому снегу, — гореть тебе в геенне огненной за обман. Держи свое слово…»

…Данила колол дрова, бухая тяжелым колуном по толстым сосновым чуркам, которые промерзли за долгую зиму и разлетались со стеклянным звоном. В прохладном воздухе пахло смольем. Время от времени он устраивал себе передых: втыкал колун в чурку, выпрямлял натруженную спину и подолгу смотрел за высокую ограду, где виделись на взгорке четыре сосны. После обеда, в очередной раз глянув на них, Данила вздрогнул и даже оглянулся испуганно: не заметил ли кто? А вздрогнул он потому, что острая макушка одной сосны была надломлена и лежала на ветках.

Это был знак от Мирона: староверы уже здесь.

Теперь оставалось лишь одно, — Господи, пособи!