– У вас бывают долгие разговоры, в том числе и со смертниками. Что они спрашивают у вас?

– Интересуются, почему так много различных конфессий, где настоящий бог? Многие смертники хотят исповедоваться и причаститься христианским таинствам. В царской России человек, осужденный на смерть, имел право позвать священника, раскаяться и причаститься. Потом это было запрещено, но сейчас, во время демократии, смертники обратились ко мне, я написал Святейшему Патриарху прошение, и Патриарх разрешил совершать службы и литургии в местах, где находятся смертники.

– Что вы хотели бы пожелать обитателям Бутырской тюрьмы?

– Хотел пожелать, чтобы они сюда больше не попадали, – засмеявшись, ответил отец Николай. – Не дай бог, конечно, что человек должен такое пройти... Но и в царское время, и в советское время для многих узников – и писателей, и диссидентов – оголтелых атеистов тюрьма стала призванием к богу. Через тюремные испытания они стали глубоко верующими людьми.

– Люди, которые сидят в камерах смертников, ведь деяния их – это деяния сатанистов, хотя сейчас они якобы верующие...

– Я знаю киллеров, которые совершали убийства по заказу, и они стали глубоко верующими людьми, это точно и без всякого преувеличения, можете мне поверить. Они много знают, много читают религиозной, научной, художественной литературы, с ними интересно разговаривать, со смертниками. А вот те, которые выйдут скоро на свободу, которые снова вернутся в привычный круг, – вот за тех ручаться нельзя.

У тех же, кто все же получил президентское помилование и замену приговора на пожизненное заключение, дорога одна – на остров Огненный или еще в пару подобных тюрем с особым режимом. Там, где смерть в рассрочку.

Сразу оговорюсь: всю правду сказать об этой стороне нашей жизни невозможно. Впрочем, нежизни, потому что тут нелепица получается – речь идет о смерти, точнее, о смертном приговоре, или же, по-казенному, применении исключительной меры наказания. Трудно рассказать не только потому, что она, эта правда, – с чужих слов и происходит э т о вдали от жадных на кровь посторонних глаз – так требует секретная инструкция за двумя нолями. Никогда не узнаем, что чувствует приговоренный в последние десять минут после объявления страшных, разрывающих сознание слов: «Ваше прошение о помиловании отклонено Президентом. Приговор привести в исполнение...» Не узнаем и о последней минуте, и о последнем мгновении...

А какие чувства испытывает исполнитель приговора?

Согласие на эту встречу я получил через полгода. До сих пор не знаю, почему этот человек решился-таки открыться. Может быть, грядущая отмена смертной казни и, как реакция на это, внутреннее несогласие, протест, необходимость, даже инкогнито, выговориться. Ведь это была его вторая тайная профессия, и выполнялась она им по убеждению. Или я не прав?

Сначала я узнал его имя и отчество, обыкновенное, русское... Мой знакомый из системы исправительно-трудовых учреждений при мне позвонил ему по телефону, долго выслушивал собеседника, кивал, потом попрощался и замедленно положил трубку.

– Ничего не получится! – вздохнул он. – Зачем это ему на старости лет, посудите сами? Он же среди людей живет, а вдруг соседи узнают... А там и до уголовников дойдет. А они отомстят, как же, «кровушки нашей сколько пролил!». Что им стоит старика порешить? Все эти беседы журналистские для него просто смертельно опасны.

Я смирился и больше не предпринимал никаких попыток. Да и тема эта вскоре перестала меня интересовать.

Через полгода вдруг позвонил тот же самый знакомый из исправительной системы.

– Приходите к двенадцати... Только без вопросов, – сразу предупредил он.

На проходной я показал документы, ответил на привычные вопросы, имею ли при себе оружие и прочее, аккуратно защелкнул за собой последнюю дверь и вошел во двор следственного изолятора. Кабинет находился в административной части. Увидев меня на пороге, знакомый приветливо кивнул и показал на свободный стул. Здесь же сидели еще два офицера званием помладше и грузный старик с багровым лицом и остатками седых волос на крупной лысине. Закончив разговор, хозяин кабинета отпустил офицеров и внимательно глянул на меня. В глазах его прыгали веселые бесенята.

– Как жизнь? – спросил он меня.

– Помаленьку.

– Хочу предложить тебе футурологическую тему из реалий нашей жизни: что будет, когда заключенным нечего будет кушать. Исходные данные я тебе дам: сколько миллионов рублей мы задолжали хлебозаводу, сколько за воду, электричество. И что будет, если нас перестанут финансировать – а дело к этому идет, отключат воду, свет... Каково?

– Да об этом уже писано-переписано. Вот если бы представить, что отчаявшиеся от безденежья контролеры за плату стали оптом выпускать в город зэков, скажем, на заработки – вот это было бы уже поинтересней.

Старик, сидевший напротив меня, усмехнулся.

А я, чтобы прощупать его, аккуратно перевел разговор в плоскость всеобщего бардака, который начался с приходом демократов. Захотелось выяснить, что это за человек.

Он же, непослушными пальцами вытащив из пачки «Примы» сигарету, заметил хрипловатым голосом:

– Это не бардак, молодой человек! Это величайшее преступление! Когда половину страны разворовали, а другую продали – это не просто беспорядок, это организованное уничтожение нашей Родины.

– Вот только судить их никто уже не сможет! – поддержал я его строгую не мысль – формулу.

– Кого судить? Верхушка воры, а остальные внизу подворовывают. Их-то и сажают. Вон, Петрович говорит, скоро зэков кормить будет нечем. А они говорят, мы голодовки не объявляли! И я не объявлял! А мне пенсию такую платят, что впору на паперть идти. А у меня мать парализованная, в маразме, жена... И скажи, журналист, как мне их кормить? Вот такие дела!

Петрович, не вмешиваясь, слушал наш разговор, поглядывая то на меня, то на старика.

Старик потушил окурок, это удалось ему с третьей или четвертой попытки, бросил взгляд из-под кустистых бровей.

– Значит, интерес у вас есть к исполнению исключительной меры наказания? – неожиданно спросил он.

А я и думать забыл о своей старой задумке. Значит, щупали меня.

– Есть, – ответил я, стараясь сдержать поспешные вопросы.

– А зачем? Жареная тема?

И действительно – зачем? В попытках узнать запретное я так и не задавался вопросом: для чего вообще нужно говорить о запредельном – о том, как «убивает государство».

Ответил примерно так:

– Чтоб знали, что все это с преступниками происходит на самом деле, что казнь не заменяют на урановые рудники, чтоб знали, что от наказания не уйти...

– Ну, что, вас оставить? – спросил Петрович.

– Зачем? – Старик поднялся и оказался еще выше ростом, чем я предполагал. – Мы пойдем на волю. Прогуляемся. Весна на дворе... Вы не против, молодой человек?