Ничего, что напрямую указывало бы на его друзей, я не нашел, а я-то их знаю, и очень хорошо. Он крадет у них идеи — правда, в открытую. В том смысле, что это же Мутис начинал писать про «Генерала в своем лабиринте». Так Габо взял у него оттуда кое-что, а потом говорит: «Нет, давай ты не будешь с этим ничего делать. Собираюсь я свистнуть все это у тебя». Но и только.

Думаю, это несущественно, потому что тот, другой, тоже рассуждает о Боливаре, когда он помирать собрался, когда уже к кончине у него дело шло. Зато можно прочитать оба текста, они оба сосуществуют, и никак не скажешь: «Ты, Габо, это скопировал». Там литературная переработка настолько изощренная, что уже и не переработка вовсе.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Чудик тот, у него в романе выведенный — цыган, который приходит и все у них там меняет, — очень на отца его смахивает, он как раз и выкидывал все эти фортели. Или, к примеру, взять другого психа — из рассказа о Блакамане. Говорю вам, это Хорхито из Синсе, он еще давал змее себя покусать. Вот и в «Блакамане добром, продавце чудес» некто похожий фигурирует, и в нем кое-что от Хорхито явно проглядывает. Потому что, говорю же, Хорхито тоже помадился… «А сейчас вы увидите, как фер-де-ланс[140]…» Но, конечно, ядовитые зубы у змеи той давным-давно вырвали.

ХОСЕ САЛЬГАР. «Сто лет одиночества» не относится к разряду газетных историй, хотя газетная подоплека у романа имеется — это трагедия Гуахиры, и жизнь людей на карибском побережье, и то воображение, которым они наделены, ибо все характеры в романе реальны. Потому что цыгане действительно продавали разные диковины. Или вот Урсула. У всех персонажей есть реальные прототипы, что и придает им характер героев газетного очерка. А кончается все трагедией банановых плантаций, и, по большому счету, многие персонажи «Ста лет одиночества» должны были бы там, на банановых плантациях, погибнуть. И вот еще что: он вводит в повествование многих людей, бывавших в «Ла Куэве», причем под их настоящими именами. Он собирает всех вместе. И получается своего рода компиляция самых прекрасных воспоминаний его юности.

ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. По-моему, это было что-то… Я знал, что так у них в Барранкилье принято выражаться, но он изобрел свой способ соединять слова, собственный отдельный стиль, не похожий на все другие бытовавшие в те времена стили. И этот свой изобретенный язык ввел в моду. Да и не только язык, но и способность к воображению! Силу творческого воображения. По мне, так это изобретение. Не существовало ни колумбийских, ни мексиканских слов; были слова, которые красиво звучали и обозначали важные вещи.

РОУЗ СТАЙРОН. Думаю, он человек необычайной, необычайной глубины и основательности. Чтобы раскрыть тайну творчества, он готов на что угодно — собственными ушами это от него слышала. И вот он садится и беседует со студентом-кинематографистом или еще с кем-то — неважно. Говорит, нам никогда не добраться до самой сути таинства творчества, но при этом не упустит случая покопаться или пошарить тут и там и проникнуть глубже.

ХОСЕ САЛЬГАР. Он как магнитофон, но не простой, а волшебный. У этого человека в голове словно все записывается. Всплывает какая-нибудь тема — и пожалуйста, он тут же выдергивает из записанного нужное. Ему присущ определенный темпоритм — качество весьма отрадное для того, кто рассказывает истории. Он тебя слушает, а потом внезапно задает вопрос. То есть всегда происходит обмен, диалог. Он возвращается к узловым фактам в жизни своего собеседника, я так считаю. И спрашивает тебя: «Так-так, ты помнишь Санчеса? [Фотографа.] Откуда он родом? Кто его прозвал Эль Перро[141]? А почему его так прозвали?» И начинает выяснять всякие подробности о жизни того человека. Не знаю, может, у него все само собой так получается, неосознанно, но он прямо уже целый роман сплетает про этого Эль Перро Санчеса. Изумительно, как он на тебя воздействует.

САНТЬЯГО МУТИС. Габо сегодняшний — это Габо, который глубоко во все вникает. Он излагает свою историю. И это литература. Что не означает, будто это неправда. Это литература.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Он — персонаж, ищущий своего автора. И он его нашел.

ДЖЕРАЛЬД МАРТИН. В первый раз я увидел его в Гаване в 1990 году. В его гаванском доме. Я почувствовал, что ради этого самого момента и жил. А как прекрасно мы с ним поладили, это что-то бесподобное. Мы проговорили четыре часа подряд. Он, когда хочет, просто обворожителен. Восхитительно приятный собеседник. Под конец того дня он спрашивает: «А завтра вы когда сможете прийти сюда?» Нет, вообразите! Я летел назад на крыльях счастья. Возвращаюсь на следующий день и вижу перед собой совершенно другого человека. Усаживаюсь, и тут он говорит: «Знаете что? Я вчера заснуть не мог и путешествовал по лабиринту латиноамериканской литературы». Я тотчас же понял и изрядно испугался — ведь он имел в виду мою книгу «Путешествия сквозь лабиринт», она годом раньше вышла, и какой-то мой друг (по-английски мы с долей ехидцы назвали бы его доброхотом), по всей видимости, одолжил ему экземпляр; а в этой книге я критикую «Осень патриарха». «Я и есть патриарх, — говорит он мне. — Это автопортрет. Если вы этого не понимаете и если патриарх вам не по вкусу, то как вы можете стать моим биографом?» Той бессонной ночью Габо осознал, что дружить со своим биографом трудно, но мы продолжали ладить с ним, хотя больше и не ощущали духовного родства. Никогда после наши отношения не окрашивались той теплотой, какая возникла между нами при первой встрече; но ни один из нас не забывал о ней, она все время незримо присутствовала рядом.

САНТЬЯГО МУТИС. Да, возле Габо всегда были люди поистине замечательные. Щедрые, благородные, блистательные, и потому Габо — человек, преисполненный благодарности. Ведь у него есть те, кому он глубоко обязан. А быть признательным — то же самое, что быть человечным, ибо признательность не отличается от человечности, и, более того, она — настоящий поток, лавина человечности. Габо, я думаю, очень добрый человек. И книги его такие же — проникнутые добротой и любовью к людям.

КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Году в 1994-м он принес мне рукопись «О любви и прочих бесах», и до меня как-то не сразу дошло, что книгу он посвятил мне. В посвящении говорилось: «Для Кармен, льющей слезы». Такие же слова он раньше написал на моем экземпляре «Осени патриарха» — по причине наших злоключений с ее публикацией, которая обернулась катастрофой. Он вписал их в дарственный экземпляр первого издания, продажи которого стремились к нулю. И увидев ту же фразу в виде посвящения в новой книге, я не полностью осознала или, скажем так, не сообразила столь быстро, как следовало бы, что он эту книгу посвящает мне. Кармен Балсельс. Я по сей день физически помню подробности того особенного момента, все свои ощущения — от его присутствия, от рукописи и всего происходящего, и, по правде говоря, я так и не знаю, сумела ли выразить словами или как-нибудь донести до него овладевшие мной чувства. Не думаю. Не выразила. Не смогла как следует сделать это.