– Нет, батюшка, – отвечал Том: – вексель был сожжен.

Мистер Теливер опять нагнулся к книге и скоро продолжал:

«А Елизавета Додсон – уже 18 лет прошло с тех пор, что я на ней женился…

– Да, в будущее Благовещение минет 18 лет, – сказала мистрис Теливер, подойдя к нему и взглянув в книгу. Муж пристально на нее взглянул.

– Бедная Бесси! – сказал он: – ты была красавица тогда – все это говорили, и я сам удивлялся, как ты так долго сохраняла свою красоту. Ты уже очень постарела… не сердись на меня… я думал сделать к лучшему… мы обещали друг другу делить и счастье и несчастье…

– Да; но я никогда не ожидала, что будет так худо, – сказала мистрис Теливер с тем странным выражением отчаяние и ужаса, которое с некоторого времени не покидало ее: – и отец-то выдал меня… и так это вдруг случилось.

– Ах матушка! – сказала Магги: – не говорите про это.

– Да, я знаю, вы не дадите говорить вашей бедной матери – так было всегда… Ваш отец никогда не слушал, что я говорила… никакие просьбы, ни мольбы не действовали… и теперь ничего не подействует, хотя бы я и на коленях ползала…

– Не говори этого, Бесси! – сказал мистер Теливер. В эти первые минуты унижение его гордость преклонялась пред справедливостью жениных упреков. – Если осталось еще что-нибудь, чем я могу загладить прошлое, поверь, я не откажу тебе.

– Так мы могли бы остаться здесь и получить место, и я осталась бы между своими сестрами – я, которая была такою примерною женою, никогда тебе не поперечила… и все одно говорят… все говорят, что это было бы только справедливо… но ты так предубежден против Уокйма.

– Матушка! строго – сказал Том: – теперь не время говорить об этом.

– Оставьте ее! – сказал мистер Теливер: – объяснись, Бесси.

– Теперь мельница и вся земля принадлежит Уокиму: он все забрал в руки, так стоит ли с ним бороться? Когда он предлагает тебе оставаться здесь, и как любезно предлагает! он говорит, что ты можешь заправлять делами и будешь получать тридцать шиллингов в неделю и можешь пользоваться лошадью, чтоб ездить на рынок. А куда нам иначе деваться? Мы принуждены будем перейти в какую-нибудь избушку, в деревню… И это мне и моим детям привелось дожить до этого!.. и все из-за того, что ты не хочешь ладить с людьми и не даешь вразумить себя.

Мистер Теливер опустился в кресло; он дрожал всем телом.

– Ты можешь делать со мною что хочешь, Бесси, – сказал он тихим голосом. – Я был причиною твоей нищеты… Мне не по-силам была борьба… я просто банкрот… теперь нечего более бороться.

– Батюшка! – сказал Том: – я не согласен с матушкою и дядями; я не полагаю нужным вам унижаться пред Уокимом. Я зарабатываю фунт в неделю, а вы можете найти другое какое-нибудь занятие, когда поправитесь.

– Не говори, не говори, Том! довольно с меня на сегодня… Поцелуй меня, Бесси, и не будем питать неприязни друг к другу; уже нам более не бывать молодыми. Мне не по силам была борьба с этими мошенниками.

За этою минутой смирение и покорности следовали целые дни упорной, внутренней борьбы, которая возрастала по мере того, как с возвращением телесных сил мистер Теливер все яснее и яснее сознавал безвыходность своего положение. Нетрудно связать ослабевшие члены, нетрудно вырвать обещание у больного человека, но нелегко сдержать обет, когда прежние силы воротятся. Приходили минуты, когда исполнение данного Бесси обещание казалось для несчастного мальчика свыше сил человеческих: он обещался, не зная, чего она просит – она могла бы так же хорошо требовать, чтоб он взвалил себе дом на плечи. Но опять с ее стороны было много убедительных доводом, уже не говоря о том, что, по милости мужа, она в таком бедственном положении. Мистер Теливер видел, что, приняв место, он, при большей бережливости, будет в состоянии заплатить второй дивиденд своим кредиторам, что, иначе, будет для него совершенно-невозможно. Другое место ему трудно получить, так как жизнь он вел довольно легкую, более командуя, чем работая сам, да к тому же, кроме своей мельницы ничего не смыслил. Пожалуй, придется самому сделаться поденщиком, а жене жить подаянием сестер – перспектива вдвойне горькая для его самолюбия; он очень хорошо знал, что допустили распродать бессины драгоценные вещи только потому, чтоб более восставить ее против мужа, виновника всех ее несчастий. Когда дяди и тетки собрались, с целью внушить ему, что он обязан сделать для Бесси, он слушал их, обратившись лицом в другую сторону; только от времени до времени исподтишка бросал на них неприязненные взгляды. Из двух зол меньшее было принять их совет, и в таком случае не нуждаться в их помощи.

Но сильнейшим побуждением была привязанность к старому месту, где он взрос, где все закоулки были ему известны, как теперь Тому. Теливеры жили здесь в течение нескольких поколений и нередко в зимние вечера приходилось ему слушать, сидя на детском стулике, рассказ отца, как, вместо теперешней мельницы, была бревенчатая, как ее повредило бурею, так что дедушка принужден был сломать ее и выстроить новую. Мистер Теливер почувствовал всю силу этой привязанности к месту, дорогому для него по тысяче воспоминаний. Когда, собравшись с силами, он мог обойти прежние свои владение, ему казалось невозможным покинуть место, где скрип каждой двери был знаком его уху, где вид каждого пятна на стене, каждого косого пригорка был приятен его глазу, привыкнувшему к этим впечатлениям с ранней молодости. Для нас, привыкших переноситься воображением далеко за пределы своего хозяйства, под тропики, на берега Замбези, где мы сродняемся с пальмами и бананами, для нас непонятно чувство, какое старый мистер Теливер питал к месту, где сосредоточивались все его воспоминание, где жизнь для него текла обычным чередом, среди знакомых лиц и предметов. Особливо в настоящие минуты, только что выздоравливая от болезни, он жил более воспоминаниями прошедшего, нежели действительною жизнью.

– Да, Лука, – сказал он однажды вечером, стоя у калитки фруктового сада: – я помню, как отец садил эти яблони. Отец был охотник до сажание деревьев; ему ничего не стоило насадить целую телегу молодых деревцов, а я бывало, стою около, несмотря на холод, и следую везде за ним, как верная собака.

Потом мельник прислонился к притолке калитки и, повернувшись в другую сторону, обратил взоры на строение.

– Я думаю, старая мельница не обойдется без меня. Лука. Говорят, река сердится, когда мельница переходит в другие руки – я это не раз от отца слыхал. Пожалуй, сказка эта и не без основание. Житье на сем свете такое загадочное! Верно, нечистый мутит: где мне было с ними справиться, с мошенниками!

– Да, сэр, – сказал Лука с участием: – вот, хоть бы ржа на хлебе, да пожар в скирдах – просто ума не приложишь; или жир у нашей последней свиньи, куда девался? осталась стерва худая.

– Я живо помню, будто со вчерашнего дня, продолжал мистер Теливер: – когда отец открыл солодовню. Я помню, как я воображал, что-то необыкновенное случилось, когда кончили постройку, потому что у нас было в роде пирушки в тот день, и плум-пудинг за обедом, а я – сказал матери. Она была видная, черноглазая женщина – моя мать; моя девочка будет, две капли воды, на нее похожа. При этом мистер Теливер поставил свою палку между ног, вынул табакерку, чтоб полнее наслаждаться своим анекдотом, который он передавал урывками, как будто теряясь в созерцании прошедшего. – Я был маленький мальчуганчик, ей по колени; мать нежно любила нас, меня и Гритти, так я ей, помнится, сказал: «Матушка, говорю, будет ли у нас каждый день плум-пудинг по случаю солодовни?» Она, пока жила, не могла забыть этого, и постоянно мне напоминала. Мать была еще молода, когда скончалась. Уже сорок лет, как солодовня кончена, и из них я пропустил немного дней, чтоб не посетит того двора, это первая вещь утром, сначала и до конца года, несмотря ни на какую погоду. В чужом месте я решительно голову потеряю, словно с дороги собьюсь. Плохо, куда ни повернись, так скверно, что и сказать нельзя, а все-таки легче будет тянуть старую лямку, чем браться за новое дело.