Мистер Теливер нигде долго не оставался вне дома; он всегда торопился уехать с рынка и отказывался от всех приглашений остаться и потолковать, как бывало прежде. Он никак не мог примирится с своей судьбою. Не было минуты, когда бы его гордость не страдала. Как с ним ни обходились бы, холодно или приветливо, он всегда находил намек на перемену своего положение. Самые тягостные дни для него были те, когда он встречал на рынке тех из своих кредиторов, которые согласились с ним на сделку по его долгу; в сравнении с этим, ему были даже легче те дни, когда Уоким приезжал на мельницу обозревать работы; заплатить этим кредиторам свой долг – вот что было целью всех его дум и стараний. Под влиянием этого одного чувства, сделавшегося неотложным требованием всей его натуры, этот человек, бывало, излишне-щедрый, ненавидевший всякую тень скупости, сделался теперь скрягой, дрожал над всякой полушкой, над всякой крошкой хлеба. Мистрис Теливер не могла довольно экономничать, чтоб его удовлетворить. Они отказывали себе во всем, в топливе, в еде; сам же Теливер питался только самой грубой, простою пищею. Том, хотя очень опечаленный и чувствовавший, что безмолвие отца его сильно отталкивает от него и от унылого дома, совершенно разделял образ мыслей мистера Теливера касательно уплаты кредиторам. Бедный мальчик принес домой свое первое жалованье с каким-то сознанием, что он совершает подвиг, и отдал деньги отцу на хранение в ящик, где тот собирал все, что мог откладывать. Только вид нескольких золотых монет в этом ящике, казалось, мог вызвать на лицо мельника хоть тень удовольствия. Но это удовольствие было очень неполное и скоропроходящее, ибо оно разрушалось мыслью, что нужно было много времени, может быть, более чем самая его жизнь, чтоб из отлагаемых им денег составилась сумма, достаточная на уплату этого проклятого долга, постоянно днем и ночью его душившего. Дефицит более 500 фунтов, с постоянно нараставшими процентами, казался слишком глубокою пропастью, чтоб наполнить сбережениями с двадцати шиллингов еженедельного дохода, даже если прибавить к ним и то, что Том мог отложить от своего жалованья. В этом одном деле все четыре члена семейства были совершенно одного мнение. Мистрис Теливер отличалась додсоновским чувством честности, и воспитана была в мысли, что лишать людей их денег или, проще, не платить долг, было нравственным преступлением. Она считала грехом сопротивляться мужу в его желании делать то, что должно, и очистить от нарекание их имя. Она имела какое-то смутное понятие, что когда кредиторы будут удовлетворены, то и ее посуда и белье возвратятся ей назад; но она инстинктивно, казалось, постигала, что покуда человек должен кому-нибудь и не в состоянии заплатить, то он не мог по справедливости ничего назвать своим. Она немного ворчала на то, что мистер Теливер наотрез отказался получить хоть что-нибудь от мистера и мистрис Мосс; но во всем, что касалось экономии в хозяйстве, она совершенно была покорна мужу, до такой степени, что отказывала себе во всем. Только для Тома она себе позволяла преступать общий закон и таскала в кухню контрабанду, в виде более или менее лакомых кусочков для его ужина.

Эти узкие понятия о долге, разделяемые старомодным семейством Теливеров, быть может, возбудят улыбку на лицах многих моих читателей, полных современными понятиями, навеянными широкими коммерческими воззрениями и философиею, по которой всякое дело само собою оправдывается. Тот факт, что я лишаю одного купца должных ему мною денег, совершенно изменяет свое значение, если принять в расчет, что кто-нибудь другой так же кому-нибудь должен и не платит. Следовательно, если существуют и должны существовать на свете не платящие долгов должники, то это чистое самолюбие – не быть одним из них вместо кого-нибудь из ближних. Я рассказываю историю очень простых людей, которые никогда не сомневались, в чем состоят честность и благородство.

При всей своей унылой меланхолии и сосредоточении всех своих желаний на одной точке, мистер Теливер сохранил свою прежнюю привязанность к «своей девочке», присутствие которой было для него необходимостью, хотя оно и не было достаточно, чтоб его развеселить. По-прежнему глаза его постоянно искали ее, но светлый источник отцовской любви теперь был помрачен горем, как все другое. Кончив свою работу, Магги по вечерам обыкновенно садилась на скамейку у ног отца, прислонясь головою к его коленям. Как жаждала она, чтоб он погладил ее по голове, или показал бы каким-нибудь знаком, что он несколько утешается в своем горе тем, что имеет дочь, которая его так горячо любит! Но она не получала никакого ответа на все ее ласки ни от отца, ни от Тома, этих идолов ее жизни. Том был усталый и озабоченный в те короткие часы, когда он бывал дома, а отец ее, глядя на нее, горько задумывался над ее будущностью. «Девочка растет» думал он, «скоро будет женщиной, а что ей предстоит в жизни?» Мало было вероятия ей выйти замуж при теперешнем их положении. А он ненавидел одну мысль о ее выходе замуж за бедного человека, по примеру ее тетки Грити. Его «маленькая девочка», утружденная столькими детьми и работами, как тетка Мосс, заставила бы его перевернуться, с горя и отчаяние, в самой могиле. Когда неразвитые умы, имевшие очень мало опыта в жизни, подвергаются гнету продолжительного несчастья, вся их внутренняя жизнь превращается в постоянно-повторяющийся ряд одних и тех же грустных и горьких мыслей. Они все обдумывают сызнова, в том же самом расположении духа, одни и те же слова и события. В-течение года они почти не изменяются, и в конце то же самое, что было и в начале, точно как будто они заведенная машина с периодическим движением.

Однообразие дней редко прерывалось посетителями. Дяди и тетки приезжали теперь на очень короткое время. Само собою разумеется, что они не могли оставаться обедать, а их принужденное положение, вытекавшее из дикого безмолвия Теливера, соединенное с унылым звуком голосов теток, раздававшихся в пустых комнатах, увеличивало много неприятность этих родственных посещений и потому делало их очень редкими. Что же касается других знакомых, то есть что-то отталкивающее, леденящее в разоренных семействах, и все рады быть от них подальше, как от холодной комнаты зимою. Одни люди, сами по себе, без приличной обстановки, без мебели, не имея возможности вам предложить что-нибудь сесть, такие люди, переставшие считаться членами общества, очень редко могут вас заставить пожелать их видеть и часто не могут навести вас на мысль о чем с ними говорить. В те старые времена, которые мы описываем, в нашей стране, в просвещенном христианском обществе, семейства разорившиеся, сошедшие на ступень жизни ниже той, на которой они родились, оставались в совершенном одиночестве, были совершенно забыты, исключая, Конечно, семейств, принадлежавших к религиозным сектам, в которых гораздо более было развито чувство братской любви и сожаление.

Вечеряло. Время стояло теплое; каштаны уже начинали цвести. Магги, выставив стул на крыльцо, сидела с книгою в руках; ее черные глаза блуждали в отдалении и давно уже не глядели в книгу. Яркие лучи заходившего солнца просвечивали сквозь кусты жасмина, прикрывавшего правую сторону крыльца, и бросали легкие тени на ее бледную, пухленькую щечку, но она этого не замечала, и глаза ее, казалось, искали чего-то, что солнце не в состоянии было осветить своими лучами. День прошел хуже обыкновенного: отец ее, в припадке бешенства, вследствие посещение Уокима, приколотил мальчика, служившего на мельнице, за самый незначительный проступок. Как-то давно, еще до его болезни, в таком же припадке он избил свою лошадь, и сцена эта оставила дурное впечатление в уме Магги. Она боялась, что, в минуту бешенства, когда-нибудь он прибьет и мать, если той случится, с ее слабым голосом, противоречить ему. Всего более беспокоило ее, чтоб отец, из малодушия, не увеличил своего несчастья каким-нибудь бесчестным, неизгладимым поступком. Раскрытая учебная книга Тома, которая лежала у ней на коленях, не могла ей внушить твердости против гнетущего ее горя. Глаза ее беспрестанно наполнялись слезами и бессознательно глядели в даль. Она не замечала каштановых дерев, ни отдаленного горизонта; воображение рисовало ей только грустные домашние сцены.