– И в каких вы сейчас отношениях?

– Говорю же, мы друзья. У нас взрослая дочь.

– А дочь знает?

– Спросит – скажу.

– А она не спрашивает?

Он улыбнулся:

– Она хочет в Англии учиться, а кто ж ей учебу оплачивать будет? Деньги, – великое дело. Есть они – и все окей.

Я выключил диктофон и, понажимав на нужные кнопки, стер без следа, наверное, самый сенсационный диалог в своей журналистской практике.

С меня хватит.

Федот не врал нагло, как иные, не вихлялся, привирая, как некоторые, и, чувствуя странную в чужом человеке откровенность, мне все меньше хотелось о нем рассказывать.

История Федота не годилась для статьи. Его история годилась, например, для повести – о том, что свободным можно быть и в несвободной стране, о том, что свободу не дают и не дарят, не приобретают и не получают по наследству.

– Все окей, – сказал он, подытоживая свою речь, давая понять, что все более, чем просто «окей».

В его словах мне почудилось что-то вроде решимости камикадзе (или азиатские глаза виноваты?): он должен бы понимать, что, выставив из окна кабинета свой голый зад, может рассчитывать на отставку, на право носить бусики не только по выходным….

Но не будет ли мне потом стыдно (а у стыда длинное эхо), когда весть разнесут, приумножат, приврут, изгваздают, как сплошь и рядом случается в наши интернет-времена? Не будет ли многие годы позже преследовать меня этот морок: приличного господина немолодых ухоженных лет со свистом и улюлюканьем вымазывает в дегте и перьях?….

– Знаете, что, – убирая диктофон в сумку, сказал я, – Не буду я про вас ничего писать. Извините.

– То есть как это? – он опешил.

– Вы хотите высказаться. Это видно. Так сделайте это сами. Без посредников. Блог себе заведите. Пройфайл в фейсбуке. Зачем вам посредники? Зачем вам – я?

– Это что ж, я что ль о встрече просил? – он чуть придвинулся к столу, закрывая от меня свет.

Я лишь руками развел.

– Извините. Ничего хорошего из нашего разговора не выйдет.

Чай мы выпили, ватрушки съели. Он молчал и я молчал.

– Слушай-ка, – произнес он медленно, – а если я твоему начальству позвоню….

– Валяйте-звоните. Только прошу, соврите что-нибудь пострашней: что дебоширил, оскорблял, домогался, в конце-концов.

Он рассмеялся на удивление молодо. Загоготал даже – бабища Наташенька посмотрела на него с одобрением.

– Домогался? Зачем?!

– Чтобы уволили, наконец, – сказал я начистоту, – А то знаете, как надоело. Занимаюсь черт знает чем. Сколько можно?

Права толстуха Манечка, бросившая нелюбимого красавца ради бухалтера, скучного и любимого – жить лучше так, как душа велит.

– Богема, – Федот щелкнул ноготком по пустой чашке.

В его голосе я расслышал завистливые нотки.

Что-то изменилось, а что-то осталось прежним. Он называл меня «богемой» и при нашей первой встрече много-много лет тому назад. И только теперь я понял, что он имеет ввиду.

Он хочет быть свободным, а легкость, с которой я могу сорваться с насиженного места, якобы указывает, что я свободней, чем он.

Надо же, умный-умный, а такой дурак. Не понимает Федот, что безответственность это, а не свобода.

Не прав тот Федот: свободу не дают, ее зарабатывают, каждый день и час работая над собой, каждый день и час спрашивая себя, а правильно ли живу, а хорошо ли поступаю….

Федот свою свободу заработал, у него все «окей», а я все время бегу куда-то. Убегаю.

– Ну, давай, – потребовал он, хлопнув ладонью по столу.

– Что?

– Домогайся… – он улыбнулся, делая вид, что пошутил, но глаза его словно покрылись маслом, – Сколько времени потеряли.

Ах, старый ты хрыч – я едва в ладоши не захлопал.

Так и сошелся последний паззл в этой истории. Сюда, к студентам, Федот приходит не только ради «посмотреть», он – из охотников. В вечном поиске, вечно на взводе. И не дает ему покоя давний незакрытый гештальт: тогда, в оранжерее, этот рыжий сукин сын, ничего из себя особенного, посмел оттолкнуть его – Его.

– Да, жаль. Не представился нам такой случай, – произнес я со всей возможной теплотой, – Но если бы случай представился, то тогда конечно….

Я знал: «случая» такого не будет никогда, но Федот запомнит только указание на возможность, на вероятность, на предполагаемую податливость предполагаемой жертвы. Старая история перестанет волновать его, он положит ее в архив.

Мне не жаль было дать ему эту иллюзию – пусть ставит он воображаемый крестик в своей галерее трофеев. Какие же дураки бывают эти альфа-самцы, нет, ну, ей-богу….

Я ушел, а он остался. Скоро должна была закончилась еще одна пара, столовую скоро снова наводнит творческая молодежь.

Думая над всем этим, предъявившим себя так неожиданно и так нелепо, я незаметно для себя спустился переулком к метро, проехал на эскалаторе вниз в подземелье. Как вы думаете, кого я встретил внизу, на краю платформы? Кого я опять там встретил?

Накаркал. Это так называется.

Он казался уже прожитым, этот день. Кто-то словно прокручивал знакомые фрагменты – мне только и оставалось, что подыгрывать в заданных предлагаемых обстоятельствах: одна встреча влечет за собой другую, а та – третью, но чувства новизны нет, все уж отсмотрено, пережито – знакомо.

Все такой же перрон: грязно-серый мрамор стен; вязкий запах московской подземки; поезда, влетающие с шумом и с грохотом уносящиеся в темноту; людское столпотворение – город, большой город, тесный и гулкий, без свежего воздуха, без неба, глянув в которое, был бы шанс поймать спасительную мысль о пространстве без границ, о воле.

Ашот был все также хорош, и даже лучше себя прежнего. Он улыбался сам себе, припоминая, должно быть, что-то приятное, нежное. Красивей богов только боги улыбчивые, они красивы вдвойне, одухотворены потому что.

Влюблены.

Мне стало нехорошо, но увиливать было поздно. Нас опять свело – и снова в подземелье, как было и в тот раз, когда он принудил меня выслушать свой бурный монолог о любви.

Ашот мечтательно улыбался, он вызывал, должно быть, к жизни трепетные свои переживания: касания, может, и взгляды, странности и смешки; контур лица, высвеченного под странным углом, трогательно заломленную во сне руку – все мы дети, когда спим и нет более явного свидетельства любви, как желания смотреть на любимого человека, пока он спит, пока открыт тебе так, как никому и, может быть, как уже никогда потом….

– Здравствуй! – при виде меня лицо Ашота набрякло.