небо и землю» [54, 10], для С. Н. Булгакова имело особое значение: в эссе «Моя родина» указывало на мистическую связь человека со «страной, где нам открылось небо» [54, 10], где человек услышал обращенный к нему глас Божий, в книге «Лестница Иакова» (1929), которую о. Александр Мень называл самой «личной, таинственной книгой» [150, 193] богослова, выступало символом божественного откровения.

К этому откровению С. Н. Булгаков не мог оставаться безучастным, тем более что «по своему происхождению от отца» он был «левит до 6-го колена» [54, 17]. Потомки Левия, одного из двенадцати сыновей Иакова, «были избраны Богом для служения при Его Святилище» [31, 227], через них Господь осуществлял связь с «избранным народом», провозглашал свою волю. В самый напряженный период личной жизни, совпавший с судьбоносной революционной эпохой в истории Отечества, С. Н. Булгаков, по его признанию, внял «голосу <…> “левитской” крови» [54, 26] и принял рукоположение в диаконский чин на Страстной седмице 1918 года от «Преосвященного Феодора, епископа Волоколамского, ректора Московской Духовной академии, который несколько лет тому назад рукополагал отца Павла Флоренского и лично знал Сергея Николаевича» [84, 214]. «Я – левит и все полнее сознаю свое левитство и дорожу им (готов сказать: горжусь им)» [54, 26], – признавался философ в эссе «Мое безбожие». Причастность к духовному сословию, от которого в юности С. Н. Булгаков всячески дистанцировался, в годину революционных потрясений вызывало в сознании профессора-политэконома, «легального марксиста», ветхозаветные ассоциации. Он настойчиво именует себя «левитом» и статью «Мое рукоположение» начинает с указания на свое «левитство»: «Я родился в семье священника, во мне течет левитская кровь шести поколений» [54, 65]. «Левитством» объясняет он и кардинальное изменение своего миропонимания: «Мне становилось недостаточно смены “мировоззрения”, “левитская” моя кровь говорила все властнее, и душа жаждала священства, рвалась к алтарю» [54, 68].

Но возвращение автора «Философии хозяйства» к Богу было наполнено чередой испытаний, необходимых для укрепления в вере, преодолевающей всяческие сомнения и соблазны. «На путях человеческих надлежит быть и “ересям”», – это хорошо понимал неофит С. Н. Булгаков, – «да откроются искуснейшие в искусстве их, а от искушений не освобожден был праведный Иов» [54, 27]. Упоминание многострадального Иова, претерпевшего муки «для еще большего утверждения» «в добре, для посрамления диавола и для прославления правды Божией» [91, 175], было не случайно: философ невольно проецировал на себя духовный опыт великого праведника, образ которого нередко возникал в сознании русской интеллигенции рубежа ХIХ–ХХ веков и получал художественное осмысление в творчестве Л. Н. Андреева, А. М. Ремизова и др. Подлинная мудрость Иова, смиренно вынесшего все возможные человеческие страдания, не ожесточившегося сердцем и не дерзнувшего роптать на Господа, развенчала рационалистическую псевдо-мудрость его друзей – Елифаза Феманитянина, Вилдада Савхеянина, Софара Наамитянина, призывавших к бунту против «божественной» несправедливости. Но «Бог осудил ведь своих “адвокатов” около Иова, которые все объяснили и обо всем рассудили» [54, 40], – констатировал С. Н. Булгаков, для которого за ветхозаветной историей проступала духовная и социальная реальность его собственной жизни в революционную эпоху, чреватую бунтом.

Однако философ, почувствовавший свое высокое призвание, категорически отверг бунт («О, я не бунтовал и не роптал, ибо жалок и малодушен был бы бунт» [54, 40]) и внял обращенному к нему божественному слову, как внимали ему древние ветхозаветные пророки: «Я знаю теперь, как Бог говорит пророкам <…> Бог говорил мне, и так говорил Он и пророкам», «ведь и я, и пророки – одно» [54, 41]. О пророках и пророчестве С. Н. Булгаков размышлял неоднократно – и в книге «Свет Невечерний», и в «тезисах к докладу» на богословской конференции [52], и в «Автобиографических заметках», где имплицитно и эксплицитно возникают аллюзии на творения библейских пророков – прежде всего Давида, автора Псалтири, «страшные плачущие и торжественные звуки» которой «переворачивали душу» [54, 23] мыслителя с детских лет, и Соломона, чьи притчи прочно вошли в его сознание и определили особое, символико-аллегорическое восприятие мира. Соломоновская «фразеология» стала частью индивидуально-авторского стиля «Автобиографических заметок» С. Н. Булгакова. В главе «Агония», вспоминая о событиях 1917 года, о соблазне «крошечной группы людей, составивших вскоре религиозно-философское общество имени Вл. Соловьева в Москве», ввергнуть С. Н. Булгакова в «новое религиозно-революционное движение» [54, 50], он употребляет выражение – «меня хотели вернуть», «аки “пса на блевотину”» [54, 51], восходящее к библейской Книге притчей Соломоновых: «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою» (Притч. 26: 11). Повторять «глупость» своего безбожия С. Н. Булгаков, вставший на путь духовного преображения в эпоху революционных потрясений, уже не мог, да и не хотел, поскольку он уже окончательно обрел ранее отторгаемую им отеческую веру. И этот путь к Богу с его «падениями и отпадениями» богослов в своих «Автобиографических заметках» выразил через метасюжет ветхозаветного текста.

Вопросы и задания

1. Какова структура «Автобиографических заметок» С. Н. Булгакова? Какое место в них занимают библейские образы и мотивы? Как они организуют идейно-философский метатекст произведения?

2. Как в лирико-философском эссе «Моя родина» С. Н. Булгаков раскрывает свое мировидение?

3. С каким из ветхозаветных праотцов связывал С. Н. Булгаков свое возвращение к вере после соблазнов позитивизма и марксизма?

4. В чем видел С. Н. Булгаков свое «левитское» предназначение?

5. Как история многострадального Иова в творческом сознании С. Н. Булгакова проецируется на личную и общественную историю?

Темы докладов и рефератов

1. Библейский текст в публицистике и эссеистике С. Н. Булгакова.

2. «Одни и те же врата – рождения и смерти»: онтология С. Н. Булгакова.

3. «Истоки дней» в автобиографической прозе И. А. Бунина и С. Н. Булгакова: библейский контекст.

4. Мифологема искушения Адама в произведениях М. А. Булгакова и С. Н. Булгакова.

5. Соблазн человекобожия и его преодоление в романе Ф. М. Достоевского «Бесы» и в философской публицистике С. Н. Булгакова.

6. Сюжет жертвоприношения Авраама в творчестве М. Горького и С. Н. Булгакова.

7. Библейская фразеология в «Автобиографических заметках» С. Н. Булгакова.

Изучение библейских мотивов и образов в школьном курсе литературы

I

К сожалению, недостаточно востребованный современной школой нравственно-философский потенциал русской литературы как бесценного кладезя народной мудрости, средоточия национальной культуры в единстве ее аксиологических стратегий, ментально-психологических установок и исторических самосвидетельств, концентрируется в ёмких художественных образах-архетипах, зачастую восходящих к Библии. Адекватное понимание этих образов для читателя-интерпретатора оказывается весьма проблематично без погружения в глубину породившей их духовно-религиозной традиции, актуализации которой на уроках литературы способствуют культурно-философские комментарии к тексту художественных произведений.

Использование на уроках литературы разных типов и видов комментария (текстологического, историко-литературного, биографического, краеведческого, этнографического, реально-фактического, социологического и др.) обеспечивает комплексный (целостный) анализ изучаемых произведений в неразрывной связи их проблематики и поэтики. Однако верифицировать глубинную проблематику текстов, нередко содержащих иносказательный подтекст, без привлечения различных экстралитературных контекстов не представляется возможным, особенно в тех случаях, когда внешнее фабульно-событийное содержание произведения не совпадает полностью с его внутренним идейно-смысловым ядром, что характерно для произведений, переосмысляющих сюжет или образ из Священного