разбудила меня среди ночи и кричит: срочно звони в бутафорский цех! Что они там себе думают? Где в конце концов гусь с яблоками? И смех, и грех! Хотя, по правде сказать, уже и смеяться нет сил, так я устала.

— Ты потому так устаешь, что излишне все драматизируешь и бесконечно суетишься. — Слава, оказывается, не так уж и увлекся своим чертовым Монтенем. Вдобавок к очень обидному, несправедливому замечанию он еще и подмигнул Танюшке — мол, ты же знаешь, наша Инуся вечно придумывает себе дела.

Слезы, ненавистные, унизительные слезы, мгновенно подступили к горлу… Не хватало еще расплакаться при девочке.

— Может быть, я и суечусь бесконечно, но все-таки пойду посмотрю, как там Вера Константинна, а ты, будь добр, достань раскладушку с антресолей.

На понимание или сочувствие выжившей из ума свекрови рассчитывать не приходилось, но рядом с ней становилось легче. Во всяком случае можно поплакать, пожаловаться, высказать шепотом все, что накопилось в душе. Как-никак живой человек.

Забытая всеми, беспомощная, жалкая, Бабвера тихонько хныкала в темноте. Не менее жалкая невестка поправила сползшее на пол одеяло и… о господи! Когда же все это кончится? К горлу подступила тошнота, лишающая сил, а нужно было опять, уже в который раз за сегодняшний день, перетаскивать худую, маленькую, но неподвижную и оттого очень тяжелую свекровь в кресло и перестилать постель.

Несчастная старуха не сопротивлялась, однако и помочь не могла. Только дрожала от холода, пока нашлась чистая бумазейная рубаха. Теперь предстояло самое трудное — переложить беднягу обратно на кровать. Звать Славу, просить его помочь, сейчас, после его несправедливых, жестоких слов, не было ни малейшего желания. Обойдутся они и без его помощи!

— Вера Константинна, ну давайте, потихоньку! — Поставив свекровь на ноги, она подхватила ее под мышки и, превозмогая боль в спине, повалила на кровать. Усадила, подтолкнула на подушку и наконец закинула показавшиеся уже совсем легкими ноги. — Вот, так!.. Уф!.. Ну и молодец вы у меня сегодня! Отдыхайте.

Не иначе как в пятый раз за сегодняшний день, «суетливая», она понеслась в ванную: поскорее прополоскать, сложить в таз с порошком, а уж кипятить и отстирывать завтра.

— Мам, ты здесь? — Заглянув в ванную, девочка непроизвольно сморщилась, однако постаралась, миленькая, улыбнуться. — Давай я тебе помогу?

— Ничего, дружочек, я сама. Сейчас отполощу, сварю кашу Бабвере и будем ложиться. Папа достал раскладушку?

— Забыл!.. Хи-хи-хи… Папа просил передать, что очень хорошо к тебе относится, и пошел спать.

— Тогда ты ложись на моем диване, а я постелю себе на полу.

— Ни за что на свете! Или я на полу, или, еще лучше, вместе. Поболтаем.

Раньше они с Танюшкой обожали спать вместе — забраться вдвоем под одеяло, обняться, пошушукаться и похохотать. Просто так, без всякой причины. Танька — ужасная фантазерка и хохотушка, да и она сама в те счастливые годы тоже была очень смешливой. Хохотали до тех пор, пока в детскую не заглядывал сердитый, взъерошенный Слава: имейте совесть, девочки! Ночь на дворе!

Все это было так давно! Сейчас, уткнувшись носиком в плечо усталой, замученной матери, у которой уже язык не ворочался, чтобы поболтать, Танюшка тоже почему-то молчала. Тикали часы в тишине, и с каждой минутой становилось все тоскливее. Но так же нельзя — девочка приехала на один день, а дома полный мрак!

— Расскажи что-нибудь, дружочек. Как там наша Жека? Что у нее новенького?

В задумчивости перевернувшись на спину, Танюшка подложила беленькие, изящные ручки под голову и уставилась в потолок, надоедливо располосованный каждую ночь светом фонаря, проникающим между старыми, узкими занавесками.

— У Жеки вроде ничего особенно новенького нет, а вот тетя Надя Шапиро выходит замуж за итальянца.

— Что ты говоришь! — Новость потрясла: и Жекины романы казались какой-то марсианской жизнью, а тут итальянец! — Наверное, красивый дядька?

— Трудно сказать. Дядьке лет семьдесят. С большим гаком. — Танюшка-хохотушка даже не улыбнулась.

Девочку определенно что-то мучило. Бархатное плечико сладко пахло юностью. Юность — тоже нелегкая пора. Столько всяких переживаний! Еще неизвестно, когда их больше: в молодости или в старости.

— Ну что ж, должно быть, он хороший человек. Дай бог Надюше счастья! Она славная женщина. Скажи мне, дружочек, почему ты такая грустная? Это я виновата? Очень сердитая сегодня, да?

— Разве ты сердитая?.. Мам, а Павлик не звонил? Ты давно его не видела?

— Давно. Что-нибудь случилось? Вы поссорились?

— Нет, мы не ссорились. Спокойной ночи.

Девочка с характером — ни за что не поделится своими печалями! — решительно отвернулась к стенке, украдкой повздыхала, но, к счастью, молодость берет свое: очень скоро послышалось милое легкое посапывание.

А ее уже далеко немолодая мать не спешила уснуть, пытаясь удержать редкие счастливые мгновения покоя рядом со своей любимой девочкой и отгоняя страшную мысль о том, что всего через несколько часов вновь наступит утро. После бессонной ночи, противная самой себе, она будет ползать, как сомнамбула, по квартире и мечтать о мягком, пушистом сугробе возле подъезда, куда хочется упасть всякий раз, как только выходишь на улицу. Упасть и уснуть. Может быть, она уже сошла с ума?.. Безусловно, сошла. Ведь завтра не надо тащиться на службу. Какое счастье!

Перед глазами плавно закружились незнакомые, манящие к себе картины…

— Инна! Инна! Есть хочу!

О господи! Весь день спит, а ночью бодрствует. Ничего не соображает, все путает, еле языком ворочает, а как есть захочет, сразу все вспомнит. Кричит. Откуда только силы берутся?

Кастрюлька, завернутая в детское Танюшкино одеяльце, была еще теплой… Тарелка, ложка. Не завалиться бы в темноте…

— Есть хочу, есть хочу, есть хочу…

— Сейчас-сейчас, Вера Константинна!

Все одно и то же каждую ночь: полотенце за ворот бумазейной рубахи, ложка с кашей, капли на морщинистом подбородке.

— Холодная… — Свекровь сцепила зубы, точно капризный ребенок, и отвернулась с таким обиженным видом, будто хотела сказать: ты нарочно издеваешься надо мной, поэтому и кормишь холодной кашей.

У «злой» невестки от обиды полились слезы, и она шваркнула тарелку с кашей на тумбочку:

— Вера Константинна, что вы меня все мучите? Если б вы знали, как я хочу спать! Я сама с вами скоро спячу! — И в ту же секунду ее охватило чувство жгучего стыда: какой же надо быть истеричкой и психопаткой, чтобы вот так срываться по пустякам, обижаться и повышать голос на голодную, немощную старуху. — Простите меня, пожалуйста. Сейчас я подогрею.

Бедная Бабвера! Что же с людьми делает старость! Разве можно было представить себе, тридцать лет назад впервые переступив порог этого дома, что Вера Константиновна когда-нибудь превратится в жалкое,