руки вместо перил хватали воздух, еще секунда — и все!.. Спасла зазвонившая телефонная трубка.

— Это кто?

— Таня.

Кошмарный сон трансформировался — стал тягучим и сладким. В сумрачной комнате, где слабый свет настольной лампы образовывал загадочные тени, они были только вдвоем. Он молчал, но звук низкого, эротичного голоса уже заворожил, пробудил томительные желания. От жаркого дыхания в трубке запылала щека, а причудливая тень на потолке сложилась в профиль мужчины с крепким подбородком.

— Анжела где? — Нет, в его интонации не было ничего такого.

— Она ушла погулять.

— А ты… почему… не гуляешь? — Нет, было! Чересчур большие паузы.

— Я болею.

Самые простые, обычные фразы ничего не значили — они были лишь фоном. Трубка накалялась от многозначительного молчания, кружилась голова, пересохшие от жара губы мог спасти только его долгий-долгий, влажный поцелуй…

— Что ж это ты такая молодая и болеешь? Передай Анжеле, пусть позвонит, а то совсем пропала.

Нахально-равнодушный тон и резкие короткие гудки вновь ввергли в лихорадочный озноб, но теперь сильнее всех других чувств была ненависть. Взбешенная собственной глупостью и неспособностью управлять низменными инстинктами, которые вызывал у нее этот мерзкий, ничтожный тип, противная самой себе, она швырнула трубку на кресло и обхватила голову руками: ужас! «Многозначительное молчание»! Да он просто хам деревенский, который не считает нужным здороваться и прощаться! Смотрит телик или дует пиво на своей кухне с колоннами и между делом бросает идиотские реплики в телефон… А рядом сидит его прожорливая тетка и столовой ложкой наворачивает гигантских размеров торт.

Уловив ощущение брезгливости и ухватившись за него, мастерица пофантазировать, она возликовала и принялась нагромождать одну примитивную деталь быта господ Швырковых на другую: если образ Анжелкиного отца опростить, утрировать, сделать его смешным, можно с легкостью избавиться от проклятого наваждения.

Фантазии, подогретые температурой, завели довольно далеко, но не хватало чисто реалистических подробностей, и тут — о радость! — хлопнула дверь. Румяная с мороза Швыркова вполне могла добавить недостающие «штрихи к портрету», если ее чуть-чуть разговорить.

— Чего расскажу сейчас, прям со смеху сдохнешь! Только в туалет сбегаю.

При ярком свете включенной люстры с так похожей на отца, по-дурацки хихикающей Анжелкой, забравшейся с ногами в кресло, избавиться от шлейфа бредовых галлюцинаций уже не составляло никакого труда, и все же…

— Тебе только что звонил твой отец и просил позвонить. Сказал, что ты пропала.

— Ага, вспомнил! Воспитатель! Пусть своего Максима лучше воспитывает. Он чего, не может мне по мобиле позвонить?

— Не знаю… А Максим это кто?

— Брат мой младший. Ему девять лет уже. Ты б знала, как отец его любит! Когда дома, только с ним и играет. То в железную дорогу, то в войну. Носятся по всему дому прям как ненормальные! Один раз даже вазу напольную разбили. Пришлось скорую вызывать, матери с сердцем плохо было. Жалко ведь!

— С сердцем? Я думала, у тебя очень молодые родители.

— В принципе молодые. Когда они меня родили, матери лет двадцать было, а отец только в армию пошел… Ладно, ну их! Лучше я тебе про театр расскажу, умрешь! — Швыркова опять захихикала и закатила глазки: — Ой!.. Не, сначала мы погуляли, конечно. Потом пошли в театр, а билетов нигде нет. Ходили-ходили, нашли какой-то театр, и билеты есть…

Анжелкина информация об отце, вопреки страстному желанию раз и навсегда выбросить его из головы, очень заинтриговала. Мрачный, самодовольно надутый, он, оказывается, умел быть другим: играл в войну, носился по дому, разбил вазу… После чего в растерянности — или свирепо? — взглянул на завопившую истошным голосом, схватившуюся за сердце тумбу-жену, которой напольная ваза дороже всего на свете… Нет, не свирепо. Тогда обошлось бы без скорой. Выходит, растерянно. Если учесть, что «сердечница» старше года на два, то, скорее всего, именно она и командир в доме. Кстати, сколько же, получается, ему лет? В армию идут в восемнадцать, Анжелке будет двадцать, стало быть, тридцать восемь. А женился он в семнадцать. Рановато! Надо полагать, всему виной — предстоящее Анжелкино появление на свет. Одним словом, женили парня… Так-то оно, может быть, и так, только господин Швырков и отдаленно не походил на свой новый «портрет»…

— Таньк, ты чего, уснула? Я говорю, говорю, а ты не слушаешь!

У больных есть свои колоссальные преимущества: если хочешь спрятать свои мысли, можно сделать вид, что, сама того не желая, задремала, потом чуть приоткрыть глаза, со стоном загородиться рукой от невыносимо резкого света и, дождавшись, когда он сменится на рассеянный, настольный, подсунуть под спину подушку.

— Я вся внимание!

Возбужденная театралка оседлала стул, и по стене загуляла смешная тень — длинная кегля с растопыренными граблями-пальцами.

— В общем, зашли. Такой нормальный театр, кресла бархатные… Сначала я не очень врубилась. Чего-то не из нашей жизни. Как бы немцы они… или американцы? — Анжелка на секунду задумалась и, отмахнувшись, снова захрюкала от смеха. — Баба там одна здоровенная была, все к мужикам приставала! После юбку задрала, а это мужик переодетый. В колготках! Прям на голое тело! Без трусов! А мы в первом ряду! Ой, не могу! Мне-то в принципе наплевать, смешно только до ужаса, а Сергей…

— Сергей — это твой молодой человек?

— Ага…Смотрю, Сережка сидит красный и на меня даже глядеть боится. Короче, спектакль про этих, про голубых, про лесбиянок всяких. Еще бы артисты эти молодые были, а то плешивые, бабы толстые, прям как лошади! Одна ваще седая. Миллионершу играла, а сама вырядилась как с Черкизовского рынка!.. Ха-ха-ха!.. Уже место на кладбище пора заказывать, а она все про секс! Раздеваться стала, чуть не догола!

Очевидно, неискушенная Швыркова чего-то недопоняла. В театре такого безобразия быть не могло!

— Где вы были? В каком театре?

— А я почем знаю? Где-то здесь, недалеко. Там еще памятник какой-то стоял… Не, не помню!.. Короче, они такое болтать начали! Я тебе даже постесняюсь сказать, а при парне ваще слушать противно. Я Сережке грю: давай в перерыве уйдем? Он так обрадовался! После извинялся всю дорогу. Я, грит, не знал, про что этот спектакль. Я грю: да ладно!

Крошка так здорово изобразила, как она махнула рукой своему Сережке и с кокетливым смущением отвернулась, что невозможно было удержаться от комплимента:

— Анжелк, тебе самой надо было идти на актерский, а не на исторический.

Швыркова не нашла ничего лучше, как, высунув язык, брезгливо сморщиться:

— Делать мне больше нечего! За три копейки перед всеми там раздеваться!

Возмущаться и с жаром доказывать ей, что этот идиотский спектакль — исключение, а актерская профессия — одна из