— Снился. Но это был не сон… а что-то другое.

— Ваша уникальная способность видеть прошлое. В поисках таких, как вы, я объездил весь мир, и в конце концов нашел вас, лучшего из вам подобных, на древней родине моих предков. Не верю, что это простая случайность.

— Не понимаю, как вы сумели отыскать меня.

— Мне помогла Розета. Она почувствовала это в вас. У нее тоже есть подобный дар — сны, зарождающиеся в вашем и ее сознании, объясняются одной и той же причиной; так, во всяком случае, утверждает некая средневековая теория. Это дурные сны, и все же они истинны. Ваше второе, сокровенное, осязание помогает вам отличать правду от лжи, и правда открывается вам в словах и образах. Такие же видения посещали святого Августина, в своем трактате их описывал Исидор Севильский.[54]Ничто не ново под луной.

— Обруч и молоток — такие символы мог избрать только тоталитарный режим.

— Милый мой мальчик, — веско произнес Гмюнд — вам придется смириться с тем, что наше братство всегда было против демократических принципов. Наш путь ведет назад. Нет, не в ад, только суеверные люди боятся этого — они привыкли к прогрессу, будучи уверены в том, что можно двигаться лишь вперед. Заблуждение, достойное сожаления. Необходимо открыть им глаза.

— И как же это представляет себе ваше братство? Люди не должны жить свободно?

— Свободно! — рявкнул он возмущенно. — А что такое свобода? Оковы, которые мы не видим; вот почему мы то и дело спотыкаемся, вот почему то и дело падаем. Я предлагаю лучшую жизнь в феодальной стране, единолично управляемой государем, которого для начала изберут. Пускай плебс сделает свой выбор — если господин умен и у него есть деньги, то чернь выберет именно его. Двадцатый век — наилучшее тому доказательство. Я говорю о другом: светскую власть — королю, духовную — Церкви, пусть все знают свое место. Абсолютная же власть принадлежит Богу.

— Какую именно Церковь вы имеете в виду?

— Разумеется, всеобщую. Монархия в тысячу раз лучше демократии. Демократия динамична и стремительна, она учитывает непрестанный рост всего мыслимого и немыслимого, живет культом нового. Как это безобразно! Как неверно! Как противоречит всем законам мироздания! Эта самая болтливая демократия, воспевающая просвещение, благосостояние и целесообразность, завела нас сюда — в конец эры западного человечества. Конец этот готовился долго; кто знает, когда именно было положено ему начало. Возможно, в те времена, когда рушили пражские монастыри и переделывали их в сумасшедшие дома; в тот день, когда надгробными камнями, выломанными из стен священной часовни Тела Господня, вымостили Конский рынок — по приказу холуев Иосифа. Разве можно удивляться тому, что площадь с тех пор проклята; что она превратилась в сточную канаву под названием Вацлавак? Неужели тут обошлось без Антихриста? Просвещенный император озаботился отменой рабства — но не было ли это ошибкой? Либо — не поступил ли он так лишь для того, чтобы полтора столетия спустя власть захватили два самых страшных в истории тирана? Грубияны-простолюдины, мстившие за свое униженное и оскорбленное эго? Благородная кровь не позволила бы пойти на такое! Она не позволила бы наступить этому нечеловеческому, можно даже сказать — бесчеловечному двадцатому веку. Он — лучшее подтверждение тому, что незнатные управлять не могут.

Сейчас мы обязаны отсрочить миг гибели. Замедлить развитие. Остановить его, заморозить. Монархия предлагает медленное плавное течение, уважение к старине, любовь к традициям. Неизменность. Порядок. Покой. Тишину. Время. Океан Времени. Золотой век монархии всегда знаменовал собой лучшие отрезки нашей истории. Четырнадцатый век — и сразу после этого век девятнадцатый. Ах, если бы я, подобно вам, умел в любой момент возвращаться в них! Вы не представляете, как жалею я о том, что родился так поздно — среди этого ада мучительной электронной техники. Но я хочу рассказать вам о клубе, в который мы нынче вас принимаем. Пожалуйста, ешьте, вечер нам предстоит длинный.

Он взглянул на часы и дважды нетерпеливо стукнул тростью о пол. Я воспринял это как приглашение к трапезе. Только сейчас я осознал, какой болью отзываются во мне бесконечные голодные часы, проведенные в чердачном заключении.

Стол прогибался под тяжестью серебряных подносов, изумительной красоты соусников и салатниц, наполненных разнообразными кушаньями. Речи рыцаря разозлили меня, но одновременно и сладко убаюкали, и аппетит я не потерял. Я знал, что с набитым животом возражать трудно, но разве я намеревался возражать?

У меня был полон рот слюны, однако непривычный вид кушаний требовал осторожности. Для начала я подивился непрозрачному заливному, которое пахло рыбой и в котором я обнаружил кусочки лосося; оно понравилось мне не слишком. Потом мое внимание привлекла темная, почти черная каша, смешанная с квашеной капустой и благоухающая гвоздикой, тимьяном и винным уксусом. Я осторожно попробовал ее, но она оказалась такой кислой, что я невольно поморщился. Прунслика, неотрывно за мной следившего, это явно обрадовало, и радость его только увеличилась, когда я замер в задумчивости над следующей миской. В ней лежали три целые рыбы — кажется, уклейки — глубоко погрязшие в белой пасте, так что создавалось впечатление, будто ты смотришь на них сквозь замерзшую гладь озера. Их обступили неправильным кругом блестящие оранжевые шарики, в которых я узнал ягоды рябины. Когда я набрал эту прозрачную массу на кончик ножа и лизнул ее, то понял, что это — свиной жир. Рыбы мне больше не хотелось. Я быстро приподнял крышку керамического блюда, стоявшего особняком, и мгновенно с грохотом вернул ее на место. Мой испуг был оправдан: из лукового соуса на меня глянула пустыми глазницами баранья голова с витыми желтыми рогами.

После долгих колебаний (которые иной хозяин мог бы счесть оскорблением, однако Гмюнд лишь снисходительно улыбался) я наобум ткнул вилкой в маленькую шишковатую котлетку, опустил ее в черно-фиолетовый соус и положил в рот. Вкус у котлетки оказался весьма необычный. Красное мясо не прошло через мясорубку, оно было лишь слегка отбито и сильно приправлено специями, я узнал можжевельник, шафран и, кажется, аирный корень. Таинственная, давно позабытая кухня предков.

— Как я вижу, вам это пришлось по вкусу, — похвалил меня Гмюнд, хотя мой рот свело оскоминой от многочисленных приправ, — вы быстро привыкаете. Это хороший знак, ведь скоро вам предстоит есть такую пищу изо дня в день; разумеется, ее будет поменьше, не то вы станете спать дольше, чем нам требуется. — Он рассмеялся без улыбки и продолжал: — Не заставляйте себя потчевать и ешьте и пейте, это «Шато-Ландо» превосходно. Позвольте Раймонду налить его вам. Видите вот эти рубиновые искры?

Вино было и впрямь изумительным. Однако я старался следить, чтобы оно не вскружило мне голову. Я кивнул Гмюнду поверх бокала, и он заговорил снова:

— Члены нашего братства были людьми зажиточными, но присоединиться к нам мог любой. Вас, милый мой демократ, это должно заинтересовать. Поначалу дела наши шли ни шатко ни валко, и нас была только горстка: четыре гетмана. А потом… всего три. Однако эта троица собрала вокруг себя сорок братьев, мы выросли больше, чем вдесятеро! Покровительство нам оказывал сам король и император Вацлав IV; возможно, именно поэтому возведение часовни заняло у нас всего одиннадцать лет, хотя обычно храмы Нового Города строили в три, а то и в пять раз дольше, некоторым же из них не повезло настолько, что их так и не закончили — например. Деву Марию Снежную.