Готический храм Тела Господня, сначала деревянный, а позже одетый камнем, имел в плане то ли восьмиконечную звезду, то ли сложный многогранник с крестообразным основанием, симметричным относительно оси «вход — пресбитерий». Фундамент имел форму зубчатого колеса — вот почему сегодня нам никак не удается установить первоначальный вид постройки. Неясно и то, сколько именно лучей служило боковыми часовнями, пять, шесть или же все семь — исключая нишу, где был вход. Ничто в мире не могло и не может сравниться по красоте с храмом Тела Господня. Если вы хотите составить себе хотя бы приблизительное представление о его великолепии, изяществе и изысканности, то объедините мысленно карловский храм с виллой «Звезда»[55]и добавьте к этому монументальность Краловской часовни в Ахене. Или по-другому: представьте не одно строение, а целый городок, ощетинившийся остроконечными башенками, повсюду сплошные выступы и возвышения, а между ними темные уголки, настоящая симфония пирамидальных и конусообразных вертикалей, льнувших, словно овцы к пастуху, к мощной четырехгранной башне с высокой шатровой кровлей.

Наш храм предназначался для того, чтобы в нем хранились святые мощи, им приходили поклониться толпы паломников со всех концов страны, из Бранденбурга и из Польши, да что там — из всей Европы. Посетить часовню Святого Тела и Крови Господней и Девы Марии, как она тогда именовалась, было делом чести любого доброго христианина. В праздничные дни, объявленные императором, Скотный рынок бывал переполнен, и часовня возвышалась над толпой, уподобляясь незыблемому и прочному острову среди бегущих вод.

Потом наступили времена хотя и столь же славные, но нелюбезные мне. В третьем году несчастного пятнадцатого века наше братство даровало храм университету, даровало по доброй воле, однако неразумно. Очень скоро там начали причащать под обоими видами и вдобавок провозгласили эти позорные компактаты.[56]

— Мне это известно. Их, словно заповеди Моисея, выбили на двух каменных досках, а буквы позолотили.

— Ужасно, правда? А потом эти доски вделали в храмовую стену! Какое поругание; Карл наверняка в гробу перевернулся.

— И перевернулся он дважды, потому что позже там проповедовал Мюнцер.

— Этот Фома неверующий! Этот злопыхательский пантеист! Этот немецкий Иуда! Браво, Кветослав, вы словно читаете в моем сердце. Мы наверняка найдем общий язык. — Рыцарь из Любека радостно пожал мне правую руку. Тут же подскочил Прунслик и пожал левую. Его сумасбродства перестали уже меня удивлять.

— В конце восемнадцатого века часовню разобрали на строительные материалы. Куда же смотрело ваше братство?

Гмюнд так изменился в лице, что мне показалось — я дал ему пощечину.

— Ваш вопрос бьет в самую больную точку, но вы имеете право задать его. Уже в семнадцатом веке братство стало куда менее деятельным, но хуже всего пришлось ему во времена просветительства, воистину проклятые времена. Тогда парадоксальным образом воспряли ложи вольных каменщиков, но занимались они совершенно другими, ненужными делами — в основном просвещением.

— Вы считаете просвещение ненужным?

— А вы нет? Зачем и когда оно было нужно? Куда оно нас завело? В дьявольский век, где правила бал Смерть, косившая нас, как спелые колосья, пятьдесят, шестьдесят миллионов колосьев — и все ей было мало. А на ее костлявой физиономии постоянно красовалась маска заботливого отца того или иного народа.

— Двадцатое столетие породило также и вас.

— Любое зло рано или поздно рубит сук, на котором сидит. Однако заслуга по воскрешению братства принадлежит не мне, а моим предкам — и тем, что приходились мне родственниками, и тем, что были чужими нашему роду. Мой прадед Петр Гмюнд, о котором я вам уже рассказывал, был архитектором. Естественно, он работал вместе с Мокером и Виглем над планом восстановления готического облика храмов Нового Города.

— Они тоже входили в братство Тела Господня?

— И они, и многие другие. На грани веков в братство вступили первые женщины.

— И Розета? Предполагаю, что нашли ее именно вы. Где она сейчас?

— Я слышу в вашем голосе страх. Вы боитесь за нее?

— Конечно.

— Вы ее любите?

Я не ответил. Мой взгляд остановился на стенной нише, где на столике рядом с увядающей антурией лежал железный пояс.

Гмюнд проследил мой взгляд и грустно улыбнулся.

— Этот пояс верности, — произнес он тихо, — столь же фальшив, как маска, носимая Розетой. Ее тайна вовсе не загадочна, она прозаична и… ужасна. — Он подошел к железке, взял ее в руки и погладил. — Это подделка, плод похотливых фантазий восемнадцатого века. Средневековье не было столь ужасным, как принято считать. Таким хотели его видеть просветители, и наши историки тупо подхватили их ложь. Эту вещичку я купил у одного английского антиквара, ему продал ее какой-то коллекционер, узнавший, что это шутка, а не орудие пытки тринадцатого века. Таких подделок существует множество. К ним относится, например, железная дева из Нюрнберга; потоки крови ее возлюбленных никогда не изливались из ее туловища, ремесленники соорудили эту пустышку на заказ около 1830 года.

— Так зачем же Розета надела это на себя?

— Из-за вас. Вы неопытны в отношениях с женщинами, иначе бы вы знали, что застать женщину врасплох можно только тогда, когда она сама этого захочет.

— Так она догадывалась, что я забреду в ее ванную комнату?

— Рано или поздно это должно было случиться. Она хотела продемонстрировать вам свою неприступность и одновременно пробудить в вас желание.

— Господи, но зачем?

— Ради интересов братства. Не забывайте, это именно она распознала в вас удивительный талант. Вы подвернулись ей как раз вовремя. Поначалу у нее было совсем другое задание: подкупить начальника полиции, заставить его работать на нас. Но вы — куда более редкостный трофей. Олеярж — надежный бульдог, но у него нет и капли вашего таланта. Он очень старается, он напрягает все свои силы, но цель ускользает от него все дальше и дальше. Если он и впрямь начнет настигать нас, мы сумеем его остановить. Его легко шантажировать, вы раскусили его, вы поняли, что из ушей у него вытекает его нечистая совесть. Вот только с Барнабашем вы ошиблись — о начальнике полиции он не знал ровным счетом ничего. Я знаю куда больше. Стоило лишь намекнуть — и Олеярж стал моим. Или вы думаете, что в ином случае он предоставил бы вас в наше распоряжение? Да он превратил бы вас в патрульного, что до самой пенсии обходит один и тот же квартал. И не видать бы вам повышения как своих ушей.