— …шефи… — ее голос смешно сорвался, она закашлялась от смущения и повторила четче: — Ежевика.

— Ежевика, — с удовольствием повторил он. — Всё, что я тогда мог, — это лично отнести тебя в валликсу жрецов и узнать, куда вас отправляют. И еще мог запретить себе думать об этой встрече. Что и сделал. Правда, однажды, много позже, в каком-то лесу я набрел на колючий кустарник. И там были эти сизые ягоды, которые пахли тобой. Я вдохнул их щемяще нежный запах и — вспомнил тебя. Я стоял и боялся выдохнуть, чтобы вместе с запахом не исчезла и ты… Вторую нашу встречу ты должна помнить.

— Я помню, господин Нэчи, — прошептала Таллури. — Я осматривала вашу виману. Без разрешения.

— Именно, без разрешения! Ты поднялась на подиум без разрешения, — его глаза смеялись. — Детка, как же ты меня этим порадовала! Ни страха, ни нахальства — лишь безмятежная уверенность в своих действиях. Ты превратилась в цветущую девушку, и мое сердце дрогнуло: ведь я, овдовев, уже принес обеты жреца войны. Ты была для меня почти запретна! А третья наша встреча… Расскажи-ка мне о ней ты сама, детка.

— Там, в болотах. Мы с вами «сканировали» лес. И, когда приблизились твари, держались за руки, как сказала вам пифия.

— Верно. К тому моменту я уже знал, кто ты и сколько тебе лет, — из-за разницы в возрасте ты была для меня окончательно невозможна. Но парадокс: чем более ты была невозможна для меня, тем убедительнее сбывались слова пифии. И тем глубже ты входила в мое сердце. Вернее — я все тверже осознавал этот давно свершившийся факт: я люблю тебя.

Он взял ее за руку, сжал пальцы и поднес их к губам. И слова его, и касание губ были так горячи, что Таллури едва не потеряла сознание. Он продолжил:

— Во мне жила боль утраты семьи, но новое чувство, живое, обжигающее, сметающее все на своем пути, предъявляло свои права моему сердцу. Что мне было делать? Некоторое время я, глупец, боролся с собственным сердцем, запрещая себе даже думать о тебе. Зная, что ты окончила третью ступень, а мне как раз выпал черед служения общественным покровителем, я пытался обмануть Случай, поменявшись с кем-то местами. Но насмешник-Случай велел то же сделать и тебе, и твое чуткое сердечко услышало это повеление. Мы опять стояли лицом к лицу. И тогда я сдался. Остался лишь один вопрос — твои чувства ко мне.

— Я люблю вас! И тогда уже любила, — заторопилась она сказать.

— Ангел мой, — нежно отозвался он и опять прижал к своим губам ее пальцы. — Я видел это. Но я старше и опытнее, поэтому мог предположить и то, что твое чувство — лишь быстропроходящее увлечение юности.

— И вы забыли предречение пифии? — упрекнула Таллури ласково.

— Не забыл. Мне сложно объяснить. Может быть, боялся поверить? Да нет, не боялся. Требовалось сказать тебе главное: что наши законы, здешние земные законы, не позволяют нам быть вместе.

— Я знала об этом.

— Знала? Знала и… целовала меня?! Это чудо. Впрочем, все верно. Ты, детка, и не могла быть другой. Зов Судьбы превыше земных законов.

«Но что же нам делать?»

— Слушай меня. За те несколько часов, что ты провела у жрецов-медиков, я успел слетать в Город. Я побывал в приемной императора и в военной коллегии Сената. Я оставил особый рапорт — о сложении с себя обетов жреца войны и дополнительно о том, что останусь командующим Особым корпусом только при условии выхода из военной касты. Война больше не для меня.

«Так можно?!» — Так нельзя. Прецедентов не было. Или они мне неизвестны. И я не знаю, когда и как они отреагируют. Но я не имел права делать тебе предложение соединить твою судьбу с моей, прежде чем решу вопрос закона моей касты.

«А если они запретят?»

— Обет — дело судьбы человека. Это главное. Поэтому, независимо от реакции императора и Сената, я объявил себя свободным от военных обетов. А посему я волен предложить тебе все, что у меня осталось, — мою жизнь отныне и навсегда, до последнего вдоха. Должен предупредить, детка, что не знаю, что ждет меня.

— Я намерена принять ваше предложение, — Таллури потянулась к нему со всей нежностью, бесконечной нежностью, что скопилась в ее душе, и, положив ладонь на его затылок, притянула его голову к себе. Заглянула глубоко в его глаза — бездонное море покоя, надежности и мира. — Да, я согласна, конечно, согласна, господин Джатанга-Нэчи.

— Меня зовут Дит-Орис, — почти беззвучно произнес он.

— Торис, — послушно и счастливо повторила она.

— Торис? — немного удивился он, но согласился сразу: — Конечно. Только ты так назовешь меня. Только ты.

Господин Нэчи закрыл глаза, пряча отблеск блаженства, но Таллури успела его заметить. Он горячо и нетерпеливо потянул ее к себе — у Таллури закружилась голова, ее качнуло в кресле, и она бы упала, но его руки подхватили ее и приняли в свои объятия. Она сама потянулась навстречу за их первым поцелуем. Всё окончательно смешалось, мир потерял четкие очертания, и уплыли звуки… все звуки вселенной…

* * *

Высокие, будто взлетевшие парусом в небо, своды купола храма Судьбы и его белоснежные стены не были украшены ничем: ни фресок, ни картин, ни цветов. Как и положено месту, где всё должно говорить об одном — жизнью правят те неумолимые законы, которые вправе изменить лишь Еди— ный Бог, человек в этом храме не вправе отвлечься ни на что, а значит, украшения здесь неуместны. Здесь всегда тихо (все молитвы беззвучны), здесь всегда малолюдно (нечасто люди смиряются с тем, что их судьба в руках одного лишь Бога), здесь у пришедших всегда печальны глаза (сюда приходят с последним упованием).

С час назад господин Джатанга-Нэчи провел Таллури по бесконечным, слепяще — белым анфиладам. Теперь они стояли перед завесой святилища. Он крепко сжимал ладонь Таллури, молчал и смотрел на завесу, бесплотно колышущуюся в густом потоке теплого воздуха, и время от времени взглядывал на Таллури — взор его каждый раз наполнялся нежностью.

Она не понимала, зачем они здесь: ведь в брак вступить они не могут, а если бы и могли, то не сюда, не в этот храм следовало прийти, а в храм… храм… какой же? Она, оказывается, и не знала. Впрочем, не все ли теперь равно? Она доверяла господину Нэчи настолько, что пришла с ним сюда, не задумываясь ни о чем и не задавая вопросов.

В этой части храма не было совсем никого, и в вязкой тишине просторного зала казалось, что даже дрожащие в солнечном луче пылинки вот-вот замрут окончательно. Лишь по временам слышалось хлопанье крыльев: через одно окно в другое пролетали белоснежные птицы.

К ним вышел жрец. Он внимательно слушал то, о чем ему говорил военный в черном плаще, крепко державший за тонкое запястье худенькую девушку в дорогом красном платье, и пока слушал, муки жесточайших сомнений то и дело омрачали его лицо, и, казалось, профессиональная сдержанность вот-вот покинет жреца.

Таллури же то слушала, то нет, впадая в счастливую, почти блаженную рассеянность. Ей вдруг пришло на ум сегодняшнее утро, когда она буквально на несколько минут забежала в Университет — переодеться в это красное платье, подарок господина Нэчи. А еще — забрать вещи. Ей никого не хотелось видеть и ни с кем не хотелось разговаривать, но на аллее она все же наткнулась на Климия. Он увязался следом и всё говорил и говорил, о чем они и до этого уже десять раз переговорили: и о происшедшем в пещере Энгиуса, и о том, как тот спасся и теперь, пройдя ритуал «Ухода», стал наконец жрецом-затворником, о чем так долго мечтал; о ее собственном невероятном спасении и, вообще, об угрозе Атлантиде со стороны звероящеров. Таллури было не до того, она собирала в комнате свои немногочисленные вещи и «говорила» в это время с господином Нэчи: