Ее волосы колыхались на ветру, как скорбный флаг. Над головой, гораздо выше уличных фонарей, сталкивались и проливались дождем полночные тучи.

Ночь выдалась штормовой, но худшее было впереди. Несмотря на то что в Северном полушарии стояла зима, температура воды в тропических морях существенно повысилась; изменилось направление воздушных потоков в верхних слоях атмосферы. К северо-востоку от Гавайев сформировалась область низкого давления, над бурным океаном раскрутился своего рода мощный погодный двигатель, породив тайфун, невиданный в это время года. Но теперь все было по-новому.

Ее отец начал разговаривать с «помощником», а значит, вскоре узнает о тайфуне.

«Однако, — думала Рэйчел, — он все равно так хрупок…»

Она не знала, почему он отказался от бессмертия. Почему вообще кто-то отказался. Но Рейчел не задавала этот вопрос Большему Миру, хотя он мог дать ей ответ. Ей не хотелось думать о таких вещах в этот день.

Ее время в колыбели-Земле истекало, и Рэйчел хотела с пользой провести оставшиеся часы.

Не все цеплялись за свою плоть. Многие уже отказались от нее, порой — жители целых городов размером с Бьюкенен. Сам Бьюкенен тоже заметно опустел, и к рассвету жителей в нем должно было остаться еще меньше. Но некоторые держались… и в отдельных случаях устраивали самим себе странные проводы. Взять, например, сорок человек, укрывшихся в школьном подвале и решивших поделиться друг с другом всеми своими воспоминаниями. Они по-турецки сели в кружок на полу, сцепившись кончиками пальцев, готовясь в едином порыве отринуть свою плоть.

Другие — в основном молодежь, но не только — просто хотели еще немного повеселиться на Земле. Погулять допоздна, сделать то, что раньше считалось запретным.

Рэйчел плотно упаковала свою печаль и отложила в сторону. Теперь она внимала только этой январской ночи — каплям, жалящим открытую кожу, журчанию воды в сточных канавах, скрипу ветвей, завываниям ветра.

Она пробралась через лабиринт домов, усыпавших северный склон горы Бьюкенен. С откосов молчаливых зданий лилась вода; внутри лежали, обращаясь в пыль, брошенные человеческие оболочки. Рэйчел останавливалась в каждом закутке, откуда можно было полюбоваться видом. Дождь сильно мешал, но она все равно замечала в Бьюкенене редкие огоньки, одинокие и застланные туманом. Она не столько видела океан, сколько чувствовала его, ощущала все перипетии климатических изменений, вызванных вмешательством Странников.

Она промокла до нитки. Одежда пропиталась водой и отяжелела. Но Рэйчел это не беспокоило. Дождь был холодным, но его прикосновение успокаивало. В этом он не отличался от летнего дождя, приносящего прохладу после жары.

Рэйчел шла к парку Олд-Куорри, где другие неспящие негласно договорились провести ночь в утехах.

Идти было далеко — от отцовского дома почти два часа пешком, — но Рэйчел ничуть не устала. Она была легче и сильнее, чем прежде. Год назад дальний поход, да еще в такую погоду, утомил бы ее. В этот же день она вовсе не чувствовала усталости, лишь нарастающее возбуждение, первое робкое предчувствие радости.

Она направилась по подъездной дорожке в темно-зеленую глубину парка.

Но даже в январе, даже в дождь, даже в два часа ночи тьма не была кромешной. Сквозь низкие тучи пробивался слабый свет. Пихты медленно, задумчиво колыхались, напоминая мачты старинных парусных кораблей. Дождь заливал все вокруг, серебрился на губах и на коже.

В тусклом свете двигались фигуры.

«Не люди», — настаивал отец, и Рэйчел подумала, что здесь он как никогда прав. История Бьюкенена прежде не знала таких сборищ в промозглую январскую ночь. До Контакта никто не ходил нюхать влажную зимнюю землю и гулять под покрытыми мхом зимними деревьями, никто не приходил сюда ради плотских ласк — по крайней мере, не в холод, не бесстрашно, не в открытую. Это было не по-людски.

Но Рэйчел, в последнее время изучавшая Странников, считала, что это вполне по-людски. Органическая форма Странников почти не поддавалась определению. Она видела ее в древних одолженных воспоминаниях: пористые рогатые существа наподобие подвижных губок, передвигавшиеся очень медленно в атмосфере своей холодной луны. Их тела имели клеточную структуру, как и у людей, но на этом сходство заканчивалось. Странники были мононуклеарными, их клетки содержали лишь один набор хромосом: ближе к водорослям, чем к животным. Взрослый Странник состоял из множества вспомогательных систем — как если бы человека собирали из специально выращенных сердец, легких, мозгов, печени. Части воспроизводились независимо от целого. Для Странников «секс» представлял собой серию продолжительных событий… кариогамия для них была делом давно минувших дней, как для людей — события Средневековья.

Привычный для людей секс казался Странникам не менее чудны́м; абсурдно укороченным репродуктивным вихрем, сродни контролируемому религиозному трансу.

Но им были не чужды удовольствия. Рэйчел помнила некоторые их утехи — медленные, растянутые. Помнила долину кристаллических трубок, согретую бледным солнцем и полную вулканических гейзеров, куда древний Странник, именем которого была форма, приходил купаться и совокупляться. Помнила эротическое цветение гиф. Помнила, с каким наслаждением выбрасывались в прибрежный воздух блестящие облачка спор.

Рэйчел оставила мокрую одежду у входа в парк. Среди зелени двигались тела, одни прямо в траве, другие — робко, как трепетные лани, за деревьями. В изумрудном сиянии люди выглядели золотистыми и расплывчатыми.

Рэйчел заглянула в Больший Мир и увидела не просто оболочки, а жизни, формы жизни, сложные и многоцветные. Она жаждала их прикосновения.

Она нашла человека, чья форма жизни показалась ей приятной, сложной, но без излишеств. Его звали Саймон Экройд; когда-то он был настоятелем епископальной церкви, но теперь стал иным, свежерожденным, как и Рэйчел, земным существом.

Неизмеримо легкая, готовая в любой миг выпорхнуть из собственной кожи, Рэйчел дотронулась до него и соединилась с его мокрой плотью в сени могучих деревьев, холодной январской ночью, на поверхности колыбели-Земли.

Дождь прекратился вскоре после рассвета. Мэтт очнулся от беспокойного сна на диване в гостиной и сразу обратил внимание на отсутствие дочери и тишину.

В полдень к дому подъехал «ниссан» Чака Мейкписа. Кроме самого Чака, приехал и Том Киндл. Дела Комитета не ждали. Втроем они отправились к муниципальному водохранилищу, северо-восточнее города.

У каменного борта водоема стояло белое здание — очистная станция, древняя, рузвельтовских времен. Стоявшая посреди широкого луга, она показалась Мэтту храмом какой-то мирной религии.

Трое мужчин разглядывали здание, не выходя из машины. Киндл жадными глотками пил колу из банки. Втроем они составляли подкомитет гражданской инфраструктуры, в обязанности которого входила оценка водных и энергетических ресурсов округа. Начиная с водохранилища. Но ни один не спешил вылезать из машины.