– Итак, сей недостойный смиренного одеяния своегонамеревался исполнить некую тайную миссию ордена в Украйне. Едва перейдяроссийскую границу севернее Очакова, он был в числе обоза, едущего на ярмарку,перехвачен отрядом крымчаков и возвращен за границу вновь; уже в качественевольника. Тяготы его плена длились почти полгода, пока наконец монах не былвыигран в кости каким-то вздорным ногайцем, который, не зная, что делать сосвоею расхворавшеюся добычею, решился ее наконец прибить. Однако в то самое мгновение,когда татарин уже обнажил саблю, а пленник, прощаясь с жизнью, распевал своичерные гимны, откуда ни возьмись появился молодой запорожец и начал с татариномрубиться. Монах был связан, а потому ни бежать, ни подсобить своему заступникуникак не мог и принужден был просто следить за битвою. Длилась она долгоевремя, но никак не могли супротивники одолеть друг друга. Наконец оба, изряднопритомившись, разъехались дух перевести. Татарин насмешливо выкрикнул: «Чемсилы в бою тратить, не лучше ли обменяться?» Он отдаст казаку пленника, а тотему – коня. Призадумался казак – каково без коня в дикой степи! – ататарин, его подзуживая, занес саблю над головою монаха. Этого казак вынести несмог и криком закричал, умоляя пленника пощадить. Он спешился и подвел коня кногайцу, тот, почуяв слабину противника, решил покуражиться над ним и заявил,что и зубы-то у коня сточенные, и копыта стоптанные, и брюхо вздутое, и на ногион засекается, мол, этакая кляча ему и даром не нужна! И сабля его уже почтиполоснула по горлу обессиленного монаха.

Тогда казак пал на колени и принялся самыми жалкими словамизаклинать номада пощадить страдальца. Долгие мольбы были тщетны, пока вконецотчаявшийся запорожец не предложил в придачу к коню еще и молодую женщину.

Ногаец оживился. Казак ринулся в ближний лесок, откуда ипривез некую черноглазую красавицу. Была она по рукам и ногам связана, бледна,молчалива, а на казака даже не глядела, будто его и не было. Когда запорожецпередавал ее татарину, лютой ненавистью сверкали ее очи. Татарин выпустилповод, на котором таскал своего пленника, словно пса безродного, перекинулчерез седло девицу и с криком: «Мне за нее дадут хорошую цену в Кафе!» – былтаков, оставив вконец обессиленного монаха и рыдающего запорожца. Наконец,собравшись с силами, тот развязал путы пленника, буркнул по-латыни несколькослов, по которым сии исчадия ада безошибочно узнают своих, показал также клеймона руке – крест в венце, а потом, ссудив монаха краюхою хлеба и указав, кудадержать путь, чтобы покинуть эти кишащие ногайвой да крымчаками земли, пешкомпустился вслед за татарином, коего, конечно, давно и след простыл…

Миленко умолк.

Десятка почем зря матерился, то и дело крестясь. Однако Лехсидел неподвижно и молча смотрел на своего побратима. Сердце его застучалобыстрее.

– Что еще говорил монах? – спросил Лех, и емупоказалось, что он знал ответ еще прежде, чем Миленко заговорил.

– Он запомнил только имя дивчины. Казак называл ее Дариною!

– Господи, – едва выговорил Лех пересохшимигубами. – О господи!

Десятка так и подскочил. Видимо, он вспомнил, что емурассказывали о себе молодые запорожцы накануне путешествия по Днепру, и теперьвнезапная догадка ожгла его:

– Это были они? Славко с Дариною?!

– Знать, что так. – Лех невероятным усилием усмирилсвое отчаяние. – Это были они… Я-то думал искать их по Уманщине, а теперь,значит, впереди Кафа.

– Кафа! – прошептал Десятка. – То ж врата ада!..

Ночь полоняне провели в каком-то обширном сарае на окраинеКафы. Лизе посчастливилось найти в уголке, у самой стены, охапку соломы и снаслаждением вытянуться на ней. Конечно, вчерашнее купание в горной речке присамом подступе к городу хорошо освежило, но было слишком коротким: даже волосы,давно колтуном сбившиеся, не удалось переплести. И лопотина [70]на ней черная, как уголь. И каждая косточка ее тела ноет от многодневноготяжкого пути…

И до чего болят ноги! Весь путь, почти месяц, от тоготатарского селеньица, где Лизу продали крымчакам, ведущим загон невольниковиз-под Каменца в Кафу, она проделала пешком!

Заботились лишь о детях, да красивых девушках, да пригожихмолодичках: они шли не в цепях, даже не на сворке. За красавицами старательноухаживали, чтобы дорогою не захворали, не спали с лица; их и кормили лучше, иот непогоды и злого солнца укрывали, как и хорошеньких детей, везли наверблюдах.

Скованы были, связаны, терпели побои лишь строптивцы, самыесильные мужчины, немолодые или некрасивые женщины. Им и кусок поплошедостается, а иной раз вообще ничего не перепадает. Однако их тоже надо довестидо Кафы: мало ли кому понадобится гребец на галеру, проворная служанка длядома, баба для развлечения воинов?..

На сворке шла и Лиза. Как-то раз, глянув в сонноепридорожное озерко, гладкое, будто зеркальце, и увидав в нем обтянутое сухоюкожею, опаленное солнцем настороженное, злое лицо, она не сразу признала себя –Лизу, столь любимую Леонтием, Эрле, средоточие страсти Хонгора и Эльбека…

И ничуть не удивилась, что ее поставили в один ряд с самыминекрасивыми пленницами, относясь с заметным небрежением. Но столько перенеслаона от ногайца, сгубившего Эльбека, так настрадалась с ним, злым, жадным, чтодаже этот тяжкий путь в числе других измученных людей был почти облегчением дляодинокой души. Как же много значило для нее оказаться среди соотечественников,среди своих! Она чувствовала себя почти счастливою уже оттого, что слышитукраинскую речь. Такую понятную, такую похожую на русскую. А то, что впередиждут неизвестная Кафа, и невольничий рынок, и неведомое будущее, – малострашило Лизу. Пусть будет что угодно, лишь бы не этот однообразный,бесконечный путь по просторной степи, вся красота которой давно сделаласьненавистной Лизе. Лес, лес! Где же лес?.. Но леса в этих краях не было. Тольковесенние песни жаворонков ласкали ее измученное сердце. Это был словно приветиз родимых полузабытых краев, где точно так же целыми днями, от зари до зари,звенел жаворонок над всяким полем. Чудилось: самый воздух звенит, поет,заливается, блаженствуя в своем пении.

И вот – Кафа! Один из лучших в мире портов, одна из лучшихгаваней, запруженная торговыми кораблями и галерами. На берегу цепью тянутсяполуразрушенные башни, крепостные стены – остатки генуэзского владычества, амеж ними по склону горы, заслоняющей город с севера, словно цветы, брошенные накамни, высятся изящные дворцы; благоухают пышные сады; поют свои гимныроскошные фонтаны; богатые мечети вздымают стрелы минаретов; и на всем этомчарующем великолепии играют искры солнца, света, блики игривых синих волн.