Вскинула голову. Гюлизар-ханым держала на весу прядь еелегких, мелко закурчавившихся после мытья, пепельно-русых волос, в которыхпоигрывало солнце, и, поворачивая так и этак, откровенно любовалась ими, словнодрагоценной пряжею. Восхищенно покачала головою и встретилась с Лизою взглядом.В ее черных, только что полыхавших злобою глазах теперь плескалась загадочнаяусмешка.

– Я так и знала, что аллах взглянет на тебя благосклонно! –произнесла она тихо, будто заговорщица.

– Кто это? – еле шевеля губами, промолвила Лиза, идрожь неведомого прежде, таинственного ужаса внезапно сотрясла ее тело.

Гюлизар-ханым помолчала, а когда заговорила, в голосе еезвенела нежность матери, возносящей своего единственного ребенка, и фанатизммуэдзина, возносящего к аллаху свой первый утренний эзан [76]:

– Это Сеид-Гирей, наш султан и повелитель!

Мраморные плиты приятно холодили босые ноги. Они все еще,казалось, горели после яростных усилий Гюлизар-ханым, которая почти суткипросто-таки не выпускала Лизу из своих могучих рук, чтобы должным образомприготовить ее к той «сладчайшей участи», которая ожидала ее отныне.

Распарив и намыв Лизу в душном хамаме [77]так, что сердце трепыхалось у нее в горле от жары, а голова помутилась,Гюлизар-ханым принялась самозабвенно тереть ее загрубевшие от долгого путиступни куском какого-то очень легкого, пористого, шершавого камня, и скоропятки Лизы сделались мягкими и розовыми, словно у ребенка. Гюлизар-ханымобрезала ей ногти и накрасила ладони хною, выщипала тонкими дугами широкиеброви, долго и тщательно чесала частым гребнем пышные русые волосы…

Потом, засучив рукава, Гюлизар-ханым своими сильными имускулистыми, как у мужчины, руками столь долго терла и разминала тело Лизы,щедро поливая его благоуханным маслом, что, казалось, даже кости ее сделалисьмягкими и гибкими, будто шелковые нити, а кожа налилась бело-розовым светом. Ихотя Гюлизар-ханым непрестанно ворчала по поводу Лизиной «отвратительнойхудобы», видно было, что она, в общем-то, довольна делом своих рук. Ну а в теленевольница, наверное, скоро прибавит, если будет каждый день есть не жалкийогрызок сухой лепешки, запивая его скудным глотком студеной воды, а нежнейшийшашлык из молодого барашка на косточках, и пышный лаваш, и гроздьявосхитительного, чуть подвяленного винограда, и засахаренную дыню, и еще чай смедом, и в придачу толстые, будто подушка, сырые ломти белоснежного сыра изкозьего молока, и свежее ярко-желтое коровье масло, и коровье молоко, горячее идушистое, и…

Потом две маленькие и хорошенькие татарочки в длинных, допят, полосатых рубахах из басмы [78], посверкивая на Лизулюбопытными черными глазенками, принесли такой ворох всяческого платья, чтоЛиза даже испугалась: уж не придется ли ей надеть на себя все это разом?!

Однако, оказывается, ей предстояло сделать выбор. Вернее, неей, а все той же Гюлизар-ханым; и та самозабвенно зарылась во множествомалороссийских плахт и сорочек, русских сарафанов, немецких пышных робронов сфижмами, турецких и татарских шальвар, кафтанчиков, рубах, безрукавок и ещекаких-то невиданных Лизою одежд, почти прозрачных или сшитых из столь скудныхлоскутов, что примерившая их оказалась бы скорее раздетою, чем одетою!..

Наконец Гюлизар-ханым то ли притомилась, то ли осталасьдовольна выбором, однако она велела Лизе зажмуриться покрепче и приняласьодевать ее, вертя так же бесцеремонно и придирчиво, как только что перебиралаизобилие платья.

Немало прошло времени, прежде чем она облегченно перевеладух! Похлопала в ладоши, в ответ послышался осторожный шелест босых ног, какесли бы несли что-то очень тяжелое, и Гюлизар-ханым голосом довольным, словномурлыканье большой кошки, велела Лизе открыть глаза.

Лиза покорно заглянула в зеркало, да так и ахнула.

На нее смотрела тонкая и высокая девица с розово-смуглым отстепного загара лицом, озаренным большими серо-зелеными глазами в крутозагнутых, подчерненных ресницах под тонкими дугами бровей. На высоком лбу,словно алмазная пыль, мерцали блестки, нанесенные опытною рукою Гюлизар-ханым,а меж бровей вызывающе алела крошечная нарисованная родинка. Легкая усмешкаиграла в уголках губ, но на дне прозрачных глаз таилась легкая печаль,придававшая этому милому лицу странную загадочность. Одета она была в короткиеи узкие, не достигавшие даже щиколоток шальвары из золотисто-зеленоватойузорчатой парчи и длинную, почти до колен, белую рубаху из тончайшего кашемира– просвечивали даже очертания груди! – затканную столь мелкими золотыми исеребряными цветочками, что они были различимы лишь при движении, когда вдругначинали мерцать и переливаться. Поверх рубахи была надета коротенькая безрукавкаиз серого, серебристого шелка с узкими темно– и светло-зелеными, а такжеогненно-алыми полосками. И это был весь ее наряд, если не считать тоненьких,будто колечки, бизеликов [79] на щиколотках босых ног и белогокисейного плата на голове, перехваченного узким серебряным налобником, скоторого свешивались коротенькие низки мелких речных жемчужинок ипрозрачно-зеленых бусинок.

Впрочем, прежде чем выйти из покоев, Гюлизар-ханым велела ейнабросить еще и длинное белое покрывало, как можно лучше спрятав лицо.

Они шли по бесконечным коридорам, залам, лестницам, аллеям,и облаченные в черное балтаджи [80], стоявшие здесь и там,склонялись в поклоне и закрывали глаза, чтобы не смотреть на новую наложницусултана, а она только недоумевала, почему вчера ее можно было выставить навсеобщее обозрение, более того, отдать на поругание бекштакам, а сегодняследовало столь тщательно беречь от всякого случайного взора.

Они шли, и Лиза не переставала дивиться красоте и величинесада, поражавшего глаз прелестью раннего цветения, а слух – пением птиц ижурчанием неисчислимых фонтанов.

В глубине сада виднелись очертания дворца, и Лиза, вспомниввысоту стен и уединенность этого местечка, поняла, что бежать отсюда будеточень трудно…

«Все равно уйду, тайком, под покрывалом, – покляласьсебе Лиза. – Вот как бог свят, уйду!»

Не ведала куда; не ведала как; не ведала когда…

Гюлизар-ханым не дала додумать, подтолкнула в спину, и Лиза,поднявшись по широким белым ступеням, вошла наконец под своды султанскогодворца.