Сейчас он ненавидел госпожу Ганхауз. Эта женщина — игрок. Все для нее было только ставкой. Он же, Лернер, почувствовал в этот миг со всей отчетливостью, что он не игрок. Он совершил поступок, совсем не соответствующий его природе. И вновь он ощутил всю горечь раскаяния.

Тревога ширилась. Какое-то давление воздействовало на толпу, она противилась, но затем раздалась на две стороны. Кто-то готовился вступить в зал, кто-то, кому требовалось много пространства. Лернер попытался разглядеть его сквозь ряды шляп. Там показался Курбо в удобном, очень элегантном, небрежно застегнутом костюме. На груди покоилась величественная борода. Вращая глазами, он обвел собравшихся взором божества. Послышались аплодисменты, его узнали. Рядом с ним шла дама — Лулубу, в белом кашемировом пальто, окаймленном горностаем с черными хвостиками. На голове у нее был ток с лебяжьими перьями. Курбо не замечал толпы. Несколько молодых людей стенографировали за ним его высказывания. Художник точно не замечал стенографистов. Он обращался к кому-то, кого Лернер не мог разглядеть, и говорил так, словно в зале никого больше не было:

— Мадемуазель Лулубу удивительно артистична, я всем ей обязан. Франкфурт оказался для меня судьбоносным городом. Представьте себе, мне здесь, именно здесь сделали предложение принять участие в полярной экспедиции, чтобы пострелять и порисовать белых медведей. И в этом городе я встретил мою музу. За мадемуазель Лулубу мне не пришлось отправляться в экспедицию. Но не только это говорило в ее пользу. Она — моя Африка. Черный цвет меня всегда занимал: я грунтую свои холсты черным цветом, но писать черным цветом я до тех пор не решался. Черное: смола, уголь, сажа, чернила, лак, мрамор, лава и, наконец, глаза, чернота по-настоящему черных глаз — это такое богатство оттенков, на которое художнику потребуется целая жизнь. Понимаете, живопись заключается, в сущности, в том, чтобы заставить один цвет выражать все остальные. Это сродни вину. Вино может выражать всю возможную гамму вкусов, оно может напоминать вкус сена, пота, табака, шоколада, кофе, фиалок, масла, земляники, аммиака или кожи, и точно так же в живописи возможна чернота конского или съедобного каштана, коричная чернота, чернота красного дерева, синяя или красная чернота, холодная или горячая, черная или желтая и даже белая чернота. — Тут он разразился громовым хохотом.

Лулубу не шелохнулась. Она стояла, облаченная в великолепный наряд снежной королевы, и поводила глазами, но невозможно было сказать, что при этом она видит.

Оказаться в большом городе без денег хуже, чем блуждать по пустынным горам среди скал и ущелий. Тот, кто в безлюдных горах сумеет одолеть свой страх, забыть про стоптанные ноги и пустой желудок, как-никак может сказать себе, что здесь все идет в согласии с законами природы. Ты, как заяц или как муха, становишься частью большого организма, и, в какой бы щели ты ни оказался, ты будешь там все же на своем месте. Все твои беды в природе встречаются на каждом шагу, она их вызывает и тотчас же забывает. Если ты умрешь от голода, это нисколько не отменяет природу как таковую.

Зато в городе без гроша в кармане ты чужеродное тело. Все, что тебя окружает, сделано для удобства граждан и их общей деятельности, и только ты один отлучен от этих богатств. То, чего тебе не хватает, соблазнительно разложено на виду, но оно недоступно для тебя, как небесные плоды, которые всякий раз ускользали от рук Тантала. Бесконечной чередой тянутся улицы с удобными домами, в изобилии обставленные диванами и кроватями, креслами и роялями. Но тому, у кого нет ни гроша, эти улицы представляются нарисованными декорациями, порожденными больной фантазией. Отлученный изгой теряет всякую связь с действительностью. Его страдания становятся бессмысленными.

До этого Теодор Лернер, правда, еще не дошел, однако становилось ясно: пора предпринимать что-то неординарное, чтобы ему, еще недавно вкушавшему "овсянок a la Rothschild" (он еще не забыл, как хрустели птичьи косточки), можно было регулярно рассчитывать на тарелку горохового супа. Еще хуже, чем сосущее ощущение под ложечкой, была неуверенность, которую он испытывал в городе на каждом шагу. Лернер не привык, как завзятый жулик, поесть на дармовщинку и смыться не расплатясь. Нечаянно оказавшись вблизи "Монополя", он каждый раз обливался потом. В городской сутолоке он всегда опасался, как бы на него сзади не накинулся работающий в гостинице детектив и не поволок его, как мошенника, в участок. А если уж признаться начистоту, разве он не заслуживал такого обращения?

Встреча с Лулубу нанесла его самолюбию сильнейший удар. Именно из-за нее, этой чернокожей красотки в горностаевых мехах, он превратился в мелкого афериста. Он попробовал участвовать в игре на тех этажах жизни, которые были ему недоступны по его способностям. Как мог он — человек, который так легко дал себе заговорить зубы и ради какой-то фантастической выгоды выпустил из рук такую женщину, как Лулубу, — завоевывать земли на Севере, разрабатывать угольные залежи, стать богачом! Сегодня она королевой стоит перед глазеющей толпой. Великий человек открыто, на глазах всего света признается в любви к ней, создает живописные полотна, прославляющие ее тело, и говорит: "Она — моя Африка!"

"Она — мой Медвежий остров" — вот что должен был сказать Лернер. Кто жертвует выгодой ради другого человека, тот и завоюет этого человека со всем причитающимся счастьем в придачу. Кто не способен завоевать любовь, тот не способен завоевать и клочок земли, на котором хотел утвердиться. Вот поэтому нынешнее положение Лернера было постыдным. Он не может показываться на глаза порядочным людям. Увлечение медвежьеостровским предприятием показалось ему сейчас отвратительным недугом, с которым он вынужден таскаться по врачам, посещая все новых и новых.

В настоящее время чтением многочисленных экспертных заключений и проспектов, которые уже не раз предлагались вниманию якобы проявляющим к ним величайший интерес лиц, занимался Березников. Лернер превратился в просителя в безнадежном деле. По сути, здесь не было никакой лжи: ведь огороженный клочок земли под серым небом действительно существовал. Но из-за трудностей сообщения съездить туда было не легче, чем слетать на Луну. "Chateau d’Espagne"[48]— так называют во Франции воздушные замки. Но в Испанию-то можно добраться на поезде. Если бы Медвежий остров был замком в Испании, его давно бы удалось выгодно продать. Наверное, то, что Лернер смалодушничал перед Лулубу, оставило на его лбу клеймо, которое видят окружающие. И сколько бы он теперь ни распинался и ни шуршал бумагами, на лбу у него горело клеймо, предупреждая всех: не касайтесь этого человека!

Вот если бы нашлась Ильза, подумал он вдруг, тогда бы неброская, ничем не прикрашенная красота Ильзы вытеснила бы из его памяти роскошную Лулубу! Может быть, с Ильзой милостивая судьба подбросила ему второй шанс? Если бы только он понял тогда причину своей первой сокрушительной неудачи и извлек из нее надлежащий урок! Разве не госпожа Ганхауз виновата в том, что он лишился Ильзы? Мамаша и сынок появились как посланцы зла, чтобы отравить его жизнь, они же все время раздували его амбиции, подогревали, поднимая в его душе вихрь радужных надежд. Что-то такое в нем было заложено, и госпожа Ганхауз это обнаружила. У нее был верный глаз на подходящих людей. Ей он с первого взгляда показался подходящим человеком, вот только для чего — открылось не сразу. Но нельзя допустить, чтобы эта прозорливица стала для него единственным человеком, который окончательно решил бы его судьбу. Сейчас намечался новый перелом.