Горничная с нижнего этажа принесла кофе. Это стало уже почти традицией. Госпожа Ганхауз рассказала хозяйке, что терпеть не может новых лиц в обслуге, и хозяйка с ней радостно согласилась. Она была уверена, что новая жилица для нее прекрасная находка. У них оказалось необыкновенное сходство взглядов.

— Бедный Теодор! — ласково сказала госпожа Ганхауз. — Я вам не завидую. Но придется как-то с этим справляться, мне тоже пришлось в своей жизни преодолевать множество препятствий одно за другим. Но теперь я устала. Я давно поклялась себе, что выйду из игры, прежде чем меня заставит сделать это старость. Жизнь состоит не только из работы. И я собираюсь приучить себя к этой мысли.

— Вы хотите выйти из медвежеостровского предприятия? — спросил пораженный Лернер.

— Думаю, что этого я не могу сделать, даже если захочу, — ответила она. В голосе ее прозвучала мечтательная нотка. — Как можно отказаться от того, что ты сама придумала? Как может поэт отказаться от своего стихотворения, композитор — от своей мелодии? Я не знаю, кто написал мою любимую пьесу "Катание на санях в Петербурге", но я знаю — в этих нотах живет главное, что было в душе мастера. Когда мы ее слушаем, перед нами встает все лучшее, что составляет сущность этого человека, что останется после него, когда забудется все случайное. Пока будет существовать медвежеостровское предприятие, в нем будет жить моя душа. Во мне говорит не самонадеянность, это просто материальный факт. Вот только работать на него, дружочек, я больше не буду, и вся громадная прибыль, которая скрыта в этом деле и скоро реально проявится, — это мой вам подарок. Поэтому я беру на себя смелость просить вас в память стольких трудных для нас и в то же время драгоценных и богатых событиями месяцев принять от меня этот подарок.

Повисла тишина. Всеобщий покой, царивший в этом районе, не нарушался даже нежными звуками пианолы. Ну что тут можно было сказать? Госпожа Ганхауз поднялась. Эта минута взволновала ее до глубины сердца. В ней шла какая-то борьба.

— Наше представление о бесхозности острова заставило нас вступить на ложный путь, — неожиданно заговорила она страстным тоном. — Ничего бесхозного, по-моему, в наше время уже не бывает. Владимир Гаврилович говорит, что понятие бесхозности в наше время стало фикцией. Его используют как некое идеальное представление. "Что делать, — сказал Шиллер, — мир уже поделен!" Помните эту строку? В стихотворении вроде бы что-то было про Зевса, а уж если сам Зевс так говорит, то уж людишки и подавно ничего тут не могут изменить. Пожалуйста, Теодор, не смотрите, как каменное изваяние! Я понимаю, каково вам сейчас. Каково же тогда должно быть мне, когда у меня Александр сидит в тюрьме? Если я не сумею действовать очень умно, он там и останется. Понимаете, как супруга русского дипломата я смогу сделать гораздо больше. Владимир Гаврилович готов даже усыновить Александра. Он согласен оплатить мой счет в "Монополе", а может быть, даже и ваш, если вы пообещаете никогда больше со мной не встречаться. Он самый великодушный человек на свете, но ревнив, как испанец. Теодор! Я просто должна это сделать! Разве такая удача приходит дважды?

Теодор Лернер стоял точно оглушенный. В этот миг его охватила паника. Ему стало жутко, когда он понял, как молниеносно наступила развязка его отношений с госпожой Ганхауз. Неужели она и впрямь читает его мысли? Он уже не раз задавался этим вопросом. Он никогда не позволял себе даже мысленно допустить, чтобы она его бросила, вернее сказать, чтобы она отпустила его на свободу. Ибо Теодор ощущал себя неразрывно связанным с госпожой Ганхауз. Стремясь к Ильзе, он все время помнил, что главный вопрос в том, согласится ли госпожа Ганхауз принять в их компанию еще одного человека. Теодору казалось — а однажды даже приснилось, — что когда-нибудь она будет стоять на его похоронах, одетая как на банкете Шолто Дугласа, торжественной плакальщицей под траурной фатой. Госпожа Ганхауз крепко засела в его мозговых извилинах. Она закрадывалась в самые его сокровенные мысли. Силуэт госпожи Ганхауз отбрасывал тень на все в его жизни, а он, как ни крутился, никогда не мог выскочить из этой тени.

И вдруг теперь она уходит сама! Неужели она так просто отпустит свою добычу? Без борьбы, без горьких заклинаний, без интриг, без проклятий он будет отпущен и как ни в чем не бывало выйдет из этой комнаты? Для Лернера госпожа Ганхауз была чем-то вроде князя Кауница, непроницаемого канцлера Марии Терезии. "Чего он этим добивается?" — спросил Меттерних при известии о смерти князя Кауница. Или она была планетой, которая, следуя своим неуклонным путем, в положенный срок перекочевывает под следующий знак зодиака?

Теодор не решался взглянуть ей в лицо. Нельзя было показывать ей свое смущение, облегчение, тем более радость. Что она задумала?

— А по-русски-то вы умеете говорить? — выдавил он наконец из себя вопрос.

— Нет, ни слова. Но я научусь. — Она была благодарна ему за то, что он нарушил молчание. — Русский язык такой поэтический и чувствительный! — Как видно, это она уже успела установить. — Мне, конечно, придется поменять вероисповедание, но Владимир Гаврилович считает, что с этим не будет особенных затруднений. Из немцев получаются самые лучшие православные. Наверно, он имеет в виду и русскую императрицу. Я еще точно не знаю. Все, что он порассказал мне про двуперстное и троеперстное крестное знамение, мне показалось немножко странным. Не знаю, можно ли так выражаться о подобных вещах. — Вид у нее при этих словах был неуверенный.

Лернер начал понемногу отходить от приступа паники.

— С именами у меня оказалось удачно, они подходят, и это уже хорошо. А вы знали, что Хельга будет по-русски Ольга? А Вальдемар — так звали моего отца — по-русски будет Владимир? Меня будут звать Ольга Владимировна.

— Ольга Владимировна, — произнес Лернер. Он поднялся. — Я покидаю вас, Ольга Владимировна. Но прошу вас, ради старой дружбы, ответьте мне на прощание откровенно на один вопрос.

— Пожалуйста, если смогу.

— Когда мы познакомились, вы направлялись к каким-то друзьям. Мне запомнилась их фамилия, потому что на мой слух она звучала как-то неподходяще, — ротмистр Беплер. Вы еще помните?

— Да, — рассеянно протянула госпожа Ганхауз, словно не зная, что и сказать.

— Так вот насчет этого ротмистра Беплера: такие люди действительно существовали на самом деле?

— Беплер, — в раздумье повторила госпожа Ганхауз, — конечно же, Беплеры существуют на самом деле. Я точно помню, что, как раз перед нашей встречей, это имя попалось мне на глаза среди газетных извещений о недавно умерших.

В городе Линце, на Рейне, обедать было принято в двенадцать часов. Едва колокола на городской церкви прекращали свой молитвенный трезвон, как во всех домах половники опускались в супницу. Фердинанд Лернер всегда поднимался с последним ударом колокола наверх из своей аптеки и садился за стол в нетерпеливом ожидании обеда. Как правило, на обед подавалось что-нибудь вкусное. Сама Изольда была не любительница поесть, но, как добросовестная хозяйка, она следила за тем, чтобы питание супруга было поставлено образцово. Но отчего сама Изольда сидела, недовольно поджав губы?