– О, конечно! Я с удовольствием сделаю это, мадам! Большое вам спасибо!

И когда леди Уичвуд заодно предложила ей написать записку Корисанде и пригласить ее на верховую прогулку завтра утром, Лусилла решительно покачала головой и заявила, что ничто не заставит ее развлекаться, пока мисс Уичвуд больна.

Вряд ли можно было ожидать, что с такой же покорностью вердикту доктора подчинится и мисс Фарлоу, и так оно и вышло. Не успела Лусилла выйти за порог вместе с экономкой, как кузина подвергла леди Уичвуд настоящей осаде, которая длилась добрых полчаса. Все это время мисс Фарлоу многословно и страстно жаловалась на высокомерие Джарби, которая посмела не пустить ее в комнату Эннис; заявила о своем намерении самой ухаживать за Эннис, что бы там ни говорил доктор, бессвязно уверяя, что является единственной особой, способной ухаживать за больными; умоляла леди Уичвуд согласиться с тем, что кто бы там что ни говорил, но родная кровь не вода, и закончила тем, что с торжеством заявила, что ее светлости нет никакой нужды пугать ее опасностью инфекции, потому что сама она уже, дескать, переболела инфлюэнцей.

Прошло много времени, прежде чем леди Уичвуд удалось воззвать к голосу ее разума, для чего понадобилось проявить такт и обходительность, но в конце концов ей это удалось, при этом не ранив чувств кузины. Она сказала, что не знает, как они с нянечкой справятся с детьми, если мисс Фарлоу целиком и полностью посвятит себя Эннис. Этого оказалось достаточно. Мисс Фарлоу в порыве искреннего великодушия заявила, что готова сделать что угодно, только бы облегчить ношу, которую, как ей прекрасно известно, влачит на своих хрупких плечах дорогая и обожаемая леди Уичвуд, после чего удалилась в счастливом сознании того, что ее услуги остаются незаменимыми.

В отличие от Тома и мисс Фарлоу, мисс Уичвуд оказалась примерной пациенткой. Она выполняла все указания доктора, безропотно глотая даже самые горькие лекарства; ничего не требовала и ни на что не жаловалась и решительно воздерживалась от бесплодных, как она прекрасно понимала, попыток беспрестанно вертеться в постели, пытаясь устроиться поудобнее. Как и предсказывал доктор Тидмарш, лихорадка у нее усилилась и, хотя было бы преувеличением сказать, что у нее начался бред, разум у нее действительно помутился. Очнувшись после тяжелого забытья, она полным боли и отчаяния голосом воскликнула:

– О, ну почему же он не едет? – но почти сразу же пришла в себя и, уставившись в смущении на лицо Джарби, пробормотала: – А, это ты, Джарби. А я подумала… наверное, мне приснился сон.

Джарби не сочла нужным рассказывать об этом случае леди Уичвуд.

На второй день жар начал спадать, но температура по-прежнему оставалась достаточно высокой, так что доктор Тидмарш озабоченно покачивал головой; только на третьи сутки лихорадка ушла окончательно и более не возвращалась. После такого сокрушительного приступа мисс Уичвуд чувствовала себя настолько разбитой и утомленной, что на протяжении следующих двадцати четырех часов могла лишь с усилием глотать жидкую кашу и проявлять слабый интерес к тому, что происходит вокруг. Бо́льшую часть дня она просто спала, ощущая неимоверное блаженство от того, что кости не ноют и огненное колесо[42]не крутится у нее в голове, превращая ее жизнь в ад.

На четвертый день на Кэмден-Плейс прибыл сэр Джеффри. Он, с присущим ему хладнокровием, спокойно перенес известие, которое передала ему почтительная супруга, что мисс Фарлоу слегла в постель с инфлюэнцей; второе письмо, уведомлявшее его об инфекции, которую подхватил Томи, несколько встревожило его, но не настолько, чтобы он пренебрег уверениями Амабель, что ему совершенно не о чем беспокоиться; но третье послание, хотя она по-прежнему умоляла его не приезжать в Бат, из которого он узнал, что очередной жертвой разразившейся эпидемии стала Эннис, заставило его пуститься в путь через час после его получения. Он не мог припомнить, когда бы Эннис болела чем-нибудь более серьезным, нежели обычная простуда, и ему казалось, что если уж она заболела, то и его Амабель тоже может слечь в любую минуту.

Леди Уичвуд приняла его со смешанными чувствами. С одной стороны, она была безумно рада вновь ощутить объятие его крепких рук; с другой – она не могла не понимать, что его присутствие станет дополнительной обузой для дома, уже и так отягощенного тремя заболевшими, одной из которых стала вторая горничная. Она была любящей женой, но сознавала, что в деле ухода за больными от него нет никакого толку. Собственно, он был, скорее, помехой, нежели помощником, поскольку обладал отменным здоровьем и почти ничего не знал о болезнях. Он либо вызывал у пациента рецидив, разговаривая с ним чрезмерно бодрым тоном, либо, если его предупреждали, что больной очень слаб, входил в комнату на цыпочках, обращался к нему испуганным шепотом и вообще имел вид человека, пришедшего сказать последнее «прости» тому, кто уже готовился перейти в мир иной.

Сэр Джеффри испытал огромное облегчение, обнаружив, что его Амабель, вместо того чтобы лежать на одре болезни, выглядит замечательно, но ему очень не понравилось, что она прикована к малышке с тех самых пор, как Том подхватил инфлюэнцу. Он счел невероятным, что во всем доме не нашлось никого, кто мог бы присмотреть за грудным ребенком, и никак не соглашался поверить в то, что Амабель не испытывает ни усталости, ни скуки. Она же лишь посмеялась над ним и сказала:

– Нет-нет, разумеется, я чувствую себя превосходно! Неужели ты не понимаешь, любовь моя, что сейчас, впервые за все время, моя дочь принадлежит мне и только мне одной? Если не считать того, что я не могу пойти к Тому и очень тревожусь об Эннис, я наслаждаюсь каждой минутой и с тоской думаю о том, что завтра вновь передам ее заботам нянечки. Доктор Тидмарш полагает, что опасность миновала, но я решила оставить малышку у себя еще на одну ночь, потому что у нее режется очередной зубик и она ведет себя очень беспокойно, а я хочу, чтобы нянечка хорошенько отдохнула, перед тем как снова взять заботу о ней на себя. А Тома ты скоро увидишь – сейчас он прилег отдохнуть. Скажи доброе слово Марии, хорошо? Она очень помогла нам, ухаживая за Томом.

– Да, хорошо, но расскажи мне об Эннис. Еще ни разу в жизни я не был так шокирован, когда прочел, что она свалилась с инфлюэнцей. Я едва мог поверить своим глазам, потому что раньше она никогда не болела. Наверное, все было серьезно?

В этот момент их прервала мисс Сюзанна Уичвуд, которая до этого мирно спала на софе в задней части гостиной, но теперь проснулась и раздражительно потребовала к себе внимания. Леди Уичвуд поспешно прошла в дальнюю часть комнаты, уже готовясь взять дочку на руки, как вдруг к ним ворвалась мисс Фарлоу и потребовала, чтобы малютку передали ей.

– Я видела, как подъехал сэр Джеффри, и, разумеется, поняла, что он захочет поговорить с вами, и потому постоянно прислушивалась, будучи уверенной в том, что девочка проснется… О, как поживаете, сэр Джеффри? Какое счастье, что вы снова с нами, хотя, боюсь, вы встревожитесь, когда увидите нашу дорогую Эннис, если только Джарби позволит вам увидеться с нею! – Она пронзительно захихикала. – Полагаю, вы очень удивитесь, когда узнаете, что Джарби стала королевой Кэмден-Плейс: никто из нас не осмеливается и шагу ступить без ее позволения. Даже мне до сегодняшнего дня не разрешалось увидеть дорогую Эннис. Честное слово, я изрядно позабавилась, но не могла не пожалеть бедную Эннис, которая вынуждена довольствоваться услугами своей горничной, хотя рядом находится ее кровная родственница. Но я не жалуюсь, потому как знаю, что, несмотря на ее натуру тирана, я могу положиться на Джарби в том, что она будет ухаживать за своей хозяйкой почти столь же умело, как это сделала бы я; кроме того, следовало подумать и о дорогой леди Уичвуд, которой тоже изрядно досталось, и это заставило меня понять, что она нуждается во мне куда больше Эннис.