— Чего ж не согрел тебя, коль мужик? Ведь три дня тут был. Мог бы приголубить. Не убыло б с него.

— Почем знаешь? Может, приласкал уже! Мне чего бояться? Хороший мужик, честное слово! И ему, видно, у нас глянулось. Обещал навещать почаще, — хохотала Нюрка, наблюдая, как бросает Шурку то в жар, то в холод.

— Молодец! Не растерялся! — еле выдавила Шурка.

— А чего? Мужик подходящий. А и мне горевать без толку. Он так и сказал: «Слезами мертвых не поднять. Живое для жизни создано. И тебе, Аннушка, пора вспомнить, что в свет бабой пущена. Не мори природу свою! От того лишь тебе больно!» Я и послушалась! Двойная польза вышла от того! Мало было натешиться, так и ни копейки за работу не взял, сколько ни предлагала. Сказал, что сам в должниках, мол, так здорово ему ни с одной бабой не было.

Шурка слушала, еле сдерживая слезы. Она поверила всему, что говорила Анна. Ей давно хотелось уйти домой. Но не находила благовидного предлога. А соседка и вовсе зашлась:

— До двух ночи работал мужик. Другой бы на его месте на карачках уполз спать. Этот — шалишь! До шести утра меня ласкал. Да как! Мне от бабки стыдно было! Вроде в медовый месяц вернулась!

Шурка глянула на старуху. Та, усмехаясь, головой качала. Пойми — с чего? То ли брехне Нюськи удивлялась, а может, вспомнила то, о чем невестка говорила.

— Шустрая ты, Нюська! Как быстро успела! Всего три дня у тебя был, а ты уже схомутать смогла. У меня он сколько дней провел. И ничего промеж нами…

— Ну и дура! Ты тоже баба! Свое упускать нельзя. Но теперь тебе поздно горевать! Кузьму я не отдам! Мой он!

— Так уж и твой! Он тебе хоть говорил про любовь? — закусила губу Шурка.

— Во дура! Зачем болтать? Мы с ним этим все три ночи занимались! — хохотала Анна.

Шурка немного ожила:

— И даже ни одного теплого слова? Нет, я бы так не смогла…

— Александра! Санька! — услышала Шурка в открытую форточку голос брата и заспешила домой.

Яков, выслушав все, долго хохотал. У него от смеха текли слезы по лицу.

— Дуреха! Ну кому поверила? Баба намечтала вслух, ты уши развесила! Она тебе и не такое наплела бы! Ну почему ты такая глупая?

— Я сама видела, как он обнял ее!

— Ну и что? Мне тоже доводится обнимать старушек. Утешал, уговаривал. С меня убыло? Иль хоть одна забеременела? Иль я сразу кобелем и негодяем стал? Да ведь обнять можно кого угодно. Такое ни о чем не говорит.

— Но Анька сказала сама!

— Я слишком хорошо знаю Кузьму. Своеобразный человек. Но чтобы он сумел сблизиться с женщиной в первый день? Это сказка! Бабий вымысел! Брех, и не более того! Он у меня в стардоме сколько времени работает, и никогда никто за ним ничего не замечал. Он всегда у всех на виду. И ни один человек не посмел сказать о нем ни одного плохого слова! Это я тебе говорю. Ни Анна, ни целый город женщин не убедят меня в обратном, потому что прежде всего поверю себе. Будь Кузьма иным, давно бы проявился.

— За все три дня ни разу не зашел, — пожаловалась Шурка тихо.

— Послушай, я твой брат, но тащить к тебе Кузьму насильно не намерен. Не я, ты прогнала его! Сама виновата. Можно что-нибудь исправить, если Кузьма этого пожелает. Гарантий нет. У него характер жесткий. И кто знает, станет ли с тобой говорить? Он в семью не захотел вернуться. А ты ему кто?

— Ну помоги! Если правда, что не был с Анькой, верни его!

— Нет, Санька! Не смогу. Не обижайся. Не заставляй делать противное натуре. Он не поймет меня. Я ценю в нем столяра. И не присматривал Кузьму в родню себе.

Он тоже не набивался. Не принуждай. Ты нахомутала, сама и выпутывайся. У меня и без тебя

забот полно! Лучше дай молока нашим старикам. Пятеро слегли. А с деньгами трудно. Не знаю, как в этот раз с зарплатой выкрутимся. Устал от проблем. Их с каждым днем — прорва, — залил молоко в бидоны.

— Яшка! Ты так быстро уезжаешь?

— Некогда, Санька! Я ж сказал, пятеро заболели. Мои старики! Понимаешь иль нет? Я не хочу их терять! Всяк мне дорог! Торопиться надо, лечить. Кто еще о них вспомнит?

— А обо мне? Ведь я тоже совсем одна осталась на этом свете. И у тебя, кроме меня, никого родных больше нет. Неужели чужие дороже? Помоги мне!

— Санька, милая, в твоем — беспомощен!

— Ну хоть поговори с ним. Узнай, вернется ли ко мне? Вспоминает ли?

— Шурка! Он умный человек. Не могу быть назойливым с ним. И тебя унижать не хочу. Если есть у него к тебе теплинка, вернется. А коли потерял ее, обратно не вставлю. Не дано! Крепись! Не все ошибки, знай о том, исправить можно! — Сел в машину.

Шурка вернулась в дом.

«Пойти к бабе Наде? Но дома ли она? Не помешает ли Лилька? Конечно, карты сбрехать могут. А вдруг подскажет старуха что-нибудь, научит?» — оглянулась по сторонам. Нашла в холодильнике банку сметаны, которую не увидел Яков, сунула в сумку, засобиралась.

Кузьма тем временем ремонтировал стулья в медпункте. Разобрал по дощечке три самых ненадежных, зачистил пазы, смазал клеем, стал собирать. И увидел старушку, стоявшую в дверях.

Ее хорошо знали в стардоме. Пришла сюда три года назад. Самой под восемьдесят. Она ни на что не надеялась. Последние годы жила совсем одна. Часто болела. Не стало сил саму себя прокормить. И попросилась в богадельню. Ее взяли. А через год внук объявился. Не погиб, как все посчитали. В плену был — в Чечне. Обрадовалась старушка. Думала, внук заберет ее домой, к себе. И станет она жить с ним вместе, своей семьей…

Как готовилась она к этой встрече с Юркой! От радости заранее плакала. Ведь уйдет отсюда к внуку навсегда. Загодя со всеми простилась, чтоб потом впопыхах никого не забыть, не обидеть. И Юрка приехал, как и обещал, по-военному точно. Легко выскочил из автобуса. Сергеевна к нему навстречу поплелась.

— Юрик! Родной! — протянула усталые, дрожащие руки. Хотела обнять, прижаться к последнему родному человеку, единственной опоре в угасающей жизни. Но внук поздоровался за руку. Подвел к скамейке, усадил, сам сел рядом. — Живой! Слава Богу! А меня известили, что погиб ты! Как славно, что ошиблись! — не могла наглядеться на возмужавшего внука. Заметила седину на висках. Вздохнула. Видно, немало горя хлебнул в плену. Ишь как подморозило сединой! Не с добра! Оно и немудро. — Как же выжить тебе удалось?

— Обычно. Раненого взяли. Не мог идти. Ногу прострелили. Увезли в деревню. Там в горах, далеко, кто станет искать? Вылечили ногу. А потом работать заставили. Хотел сбежать, поймали. Да так получил, о бегстве думать боялся. Все спрашивали — с кем жил, где и как? Кто выкупить может? И цену за меня назначили такую, что я за десять жизней ее не сумел бы собрать. Не только видеть столько денег, слышать о той сумме страшно было. Если б столько денег имел, в Чечне не оказался б, не стал бы контрактником.