Я услышала звон дверного колокольчика, и последнее, что я видела перед тем как весь мир закружился в черном вихре, была волна летящих на нас черных плащей. Последняя мысль у меня была: «Господи, надеюсь, это подсыпанный дурман, а не их реальная скорость».

Ники в темноте выкрикивал мое имя.

Холодно. И жестко.

Я лежала на чем-то жестком и холодном, прижимаясь щекой к шероховатой леденящей поверхности. Руку свело судорогой, запястья оказались связаны за спиной. Глаза широко раскрылись, пульс бился в глотке, сердце гулко стучало. Передо мной была каменная стена с темными пятнами. Я попробовала двинуть руками — туго завязанная веревка врезалась в запястья. Шевельнула ногами и поняла, что лодыжки тоже связаны. Их защитили сапоги, но связаны они были так же туго. Сердце готово было меня задушить, его будто надо было проглотить, чтобы спустилось обратно в грудь, и страшно было так, что кожа холодела — не от бетонного пола.

Я попыталась собраться с мыслями, одолевая панический страх. Есть здесь кто-нибудь? Видели, как я шевелюсь? Шевеление было так незаметно, что ускользнуло от внимания похитителей, или же я одна? Возле той стены, которую я видела, не было никого. Стена в потеках — может быть, поэтому и был пол влажным. Я заставила себя подмечать детали, но мало чего можно было подметить. Однако это помогло мне умерить пульс и подавить панику. Я связана, но не ранена — насколько я сама могла судить. Мне случалось очнуться в местах и похуже, где и происходило со мной тоже намного худшее.

За спиной что-то шевельнулось. Может быть, я это услышала, но ощущение было как от движения воздуха, и стало понятно: там кто-то есть, и близко. Я постаралась не напрячься, но почти невозможно не напрягаться, когда ты связана по рукам и ногам и понятия не имеешь, кто приближается сзади. Полная беспомощность вызывает напряжение.

— Вот если бы просто пошла с моим мастером и со мной, все было бы куда проще.

Глубокий рокочущий голос — оборотень из мотеля, который ранил Карлтон и превратил ее в вервольфа.

Так что я хотя бы знаю, какого вида оборотень. Немного, но хоть что-то.

Сглотнув слюну, я смогла сказать вслух:

— Проще — для кого?

— Для кого, спрашиваешь ты. Для кого — когда ты у меня лежишь на полу связанная и беспомощная.

Послышались шорох одежды и тихие звуки, которые трудно было определить, но я бы поставила на то, что это он полз ко мне.

Сперва я ощутила тепло его тела позади, потом над моим плечом возникла белая маска и клобук. Он наклонился надо мной, и я увидела, что глаза у него бледно-зеленые и не человеческие. На человеческом лице — волчьи глаза, и это могло объяснять, почему голос у него рычащий. Значит, он провел слишком много времени в образе волка — то ли ему так нравилось, то ли это было вынуждено, в наказание. Глаза обычно меняются первыми, потом зубы, а потом более глубокие отделы рта и глотка — поэтому голос и остается более низким.

Глаза у него были так близко ко мне, что я видела уголки глаз и знала, что он хмурится.

— Ты не боишься, и ты о чем-то думаешь. О чем же ты задумалась, что позволило тебе избавиться от страха? Секунду назад ты боялась.

Я решила, что от правды вреда не будет.

— Кто тебя продержал в животном образе, пока глаза у тебя не стали волчьими даже в человеческом образе?

Он зарычал на меня, все ближе и ближе склоняясь белой гладкой маской, так близко, что я уже не видела зеленых волчьих глаз, а видела лишь размытую белизну. Снова зачастил пульс, и я ничего не могла с ним поделать. Связанная, беспомощная, а он нависал надо мной. Я бы и от человека такого не хотела, тем более от вервольфа, но если честно, не это меня тревожило. Тревожила белая маска и невероятная скорость, которую видела я в ту первую ночь. Он из «Арлекина» — значит, я в их руках. И вот это меня пугало до судорог.

Из-за маски послышался глубокий вдох, белая гладкая маска прижалась к моей щеке, вервольф втянул воздух ноздрями.

— Вот теперь ты боишься. Это хорошо.

Он свернулся около меня сзади, прижавшись к моей щеке прохладным искусственным лицом. Все поле зрения заполнила размытая белизна маски. Одна рука вервольфа проползла по мне спереди, прижала к нему. Он был настолько меня выше, что к моей спине прижималась в основном его верхняя половина.

Я старалась смирить пульс и частоту сердечных сокращений. Он хочет, чтобы я боялась, — значит, я не должна этого делать. Ничего не делать, что хочет он.

Пульс успокоился, сердце замедлило ритм. Вервольф зарычал тяжелой низкой нотой, вибрацией груди и шеи, отдавшейся в моем теле. Рычание поразило ту часть моего мозга, где еще сохранилась память о том, как надо жаться к огню поближе от страшных тварей ночи, и когда кто-то рычит из темноты — это значит, тебя хотят убить. Я не смогла унять быстро забившееся сердце, и оно разгоняло кровь по телу горячо и быстро. А волк зарычал сильнее, вибрацией отозвался мой позвоночник, предупреждая, что сразу за звуком появятся клыки.

Как полузабытые духи возник аромат мускуса, и вервольф прижался крепче. Что-то шевельнулось во мне — белая тень поднялась во тьме разума. Волчица встала и встряхнулась белой шерстью, как любая собака после дремоты.

Волк за моей спиной застыл неподвижно, и голосом еще более глубоким, полным такого рычания, что человеческая глотка не могла бы издать его без боли, спросил:

— Что это?

— Нос у тебя есть? — спросила я с лишь едва заметной дрожью в голосе. — Его спроси.

Он втянул воздух, глубоко, медленно-медленно, по каплям его выпустил, пробуя, как пробуют драгоценное вино, глотая медленно, чтобы ощутить все его оттенки. Моя волчица втянула этот воздух, будто тоже ощутила запах вервольфа.

— Волк? Ты не можешь быть волком! — прорычал он.

— Отчего это? — спросила я, почти шепотом так близко было его лицо, что чуть громче — и это уже был бы крик.

— Будь ты вервольфом, ей бы не было нужно твое тело, — прорычал он рядом с моей щекой.

— Отчего это? — повторила я.

— Она волками не управляет.

И он напрягся. Наверное, ему не полагалось это разглашать.

— Только кошками, — сказала я.

— Да.

Рычание чуть стихло, стало больше похоже на низкий шепот, будто он боялся, что нас подслушают. Однажды «Арлекин» напихал жучков во все наши заведения в Сент-Луисе, так что нас, наверное, подслушивали — а может, и наблюдали за нами. Прямо сейчас.

Я очень постаралась не шевелить губами, и даже не прошептала, а выдохнула:

— Мать тобой не управляет?

Моя волчица порысила по длинной темной дороге где-то в глубине — такая у меня визуализация невозможного. Невозможно, чтобы во мне жили звери, которые хотят вырваться через кожу, но они во мне есть, и я «вижу», как они топают по длинной тропе, которая не тропа, которая отделяет меня от них. В достаточно реальном смысле они и есть я. Сознанием я это понимаю, но, чтобы не свихнуться, представляю себе тропу.