Я едва удержался, чтобы не ляпнуть, что в этом плане ничего так и не изменилось.

Мама, услышав от меня новость о моем новообретенном пути неискренности, попыталась меня поддержать.

– А я всегда говорила, что улыбка ничего не стоит. Надо чаще улыбаться людям – это бесплатно!

– Еще как стоит. Улыбка стоит ощущения понимания, – возразил я. – А тому, кому предназначена моя улыбка, она стоит точного понимания моих эмоций. Хотя им, похоже, зачастую все равно, искренна моя улыбка или нет.

Мама молчала, и я решил слегка сменить тему.

– Я как-то слышал, что даже неискренняя улыбка способствует выделению в мозг дофамина, и в какой-то момент такая улыбка все равно превращается в настоящую, искреннюю.

– Зато меня такие улыбки окружающих совсем не радуют, – отметила мама.

– Да, знаю, – ответил я, – я тоже никогда им не верил.

Я предполагал, что сбор вещей для переезда в новую квартиру окажется одним сплошным марафоном слез, и предполагал, как выяснилось, совершенно верно. Переезжать из нашей с Евой квартиры оказалось по-настоящему тяжело; чувствовал я себя так, словно это не я переезжал, а меня переехали. Любая снятая с полки книга грозила задеть и сбросить передо мной на пол завалявшуюся где-то сбоку нашу с Евой фотографию. Отодвинув диван, я нашел под ним несколько ее запылившихся рисунков.

Я хотел уберечь хотя бы Еву от этих малоприятных чувств, а потому упаковал все ее вещи сам и оставил их в коробках вокруг стола из-под швейной машинки, которому просто не нашлось места в моей новой квартире. Впрочем, я боялся, что и Еве окажется некуда его поставить, где бы она ни жила. Разумеется, я не хотел, чтобы она выбрасывала его или продавала, однако заговорить с ней об этом не мог, боясь всколыхнуть старые чувства, которые я, встав на путь неискренности, крепко-накрепко наказал себе держать в секрете. В итоге мне пришлось выбирать, пытаясь понять, что для Евы будет больнее: думать, что я больше не люблю ее, или знать, что люблю до сих пор. Мне говорили, что отношения гораздо лучше обрубать с концами, даже если из этих концов торчали нитки неприятной правды. Упаковывая вещи Евы, я вспоминал о том, как когда-то искренность защищала меня от необходимости взвешивать различные виды боли и гадать о том, как мне стоит себя вести, чтобы добиться желаемого. Просто честно говорить обо всем, что чувствуешь и о чем думаешь, и не брать на себя груз ответственности за реакцию окружающих на свои слова и их последствия было не в пример проще. Семейный лагерь убеждал меня в том, что я не способен контролировать происходящие вокруг события – только свою реакцию на них. Из этого я сделал когда-то вывод о том, что чувства окружающих – это исключительно их забота. Но чем дальше, тем больше я стал убеждаться, что эти слова предназначались для глаз и ушей людей, которых тяготила потребность делать другим исключительно приятное, а вовсе не для того, чтобы оправдывать безрассудную невежливость мне подобных.

Неровно нанесенная когда-то на стены моей новой квартиры краска облетала прямо на глазах, а пол был укрыт заляпанным и местами вздувшимся линолеумом в стиле 1970-х. В «гостиной» хватало места для моего псевдовикторианского дивана и небольшого раздолбанного фортепиано, но втиснуть туда при этом еще и журнальный столик было уже физически невозможно. В спальне едва помещались кровать и шкаф с одеждой. Душ – так тот вообще занимал часть и без того крохотной кухни. Словом, я сразу понял, что большую часть своего времени дома я буду проводить именно в гостиной, поскольку лишь в ней оставалось хоть какое-то подобие свободного пространства. В какой-то момент я решил посоветоваться с одним своим другом, который работал дизайнером интерьеров. Заметив пару раздобытых мной где-то винтажных зеркал, он предложил мне купить еще таких и завесить ими все стены от пола до потолка.

– Как в старых салонах, – пояснил он, – Или как в Версале.

Он уверял, что зеркала визуально сделают комнату больше. Едва не прыснув от осознания, что даже моя квартира теперь будет одной сплошной ложью и иллюзией, я спросил его, не смутит ли это потенциальных гостей. В конце концов, я все же пытался вписаться в социум. Мой знакомый небрежно помахал рукой и заявил:

– Мысли шире, делай ярче!

Так я начал собирать зеркала. Я быстро нашел в своем новом квартале Бруклина пару лавочек с разным интересным хламом; периодически я обнаруживал то там, то здесь подходящее зеркало, покупал его и тащил домой, неся на манер щита. Прохожие иногда украдкой смотрелись в него, неосознанно поворачиваясь так, чтобы отражение им нравилось. Они лгали сами себе, даже просто смотрясь в зеркало.

Всего пару месяцев спустя стены моей квартиры были уже увешаны целыми созвездиями из зеркал. Я стал замечать, что гости предпочитали садиться в уголках, в которых вероятность увидеть собственное отражение была меньше всего. Иными словами, я ненароком в очередной раз сделал так, что, проводя время со мной, любой должен был обращать внимание на себя самого, хотел он того или нет.

За восемь лет жизни в Нью-Йорке я успел несколько раз побывать звукорежиссером в разных барах и на вечеринках. Обычно я ставил пластинки со старым роком, соулом или джазом, а это неизбежно означало, что какие-то люди постоянно критиковали мой выбор музыки и просили включить что-нибудь другое.

Как-то раз я ставил музыку на танцевальной новогодней вечеринке, на которую собралось около четырехсот человек. В какой-то момент один молодой парень подошел ко мне и спросил, почему я не ставлю хип-хоп. Я ответил, что люблю хип-хоп, но специализируюсь на других жанрах. Но он не сдавался.

– Ну, большинство диджеев ставят хип-хоп, – недоумевал он. Я ответил, что понимаю его желание послушать хип-хоп, но всех остальных по большей части вполне устраивает старый добрый рок-н-ролл. В подтверждение своих слов я обвел рукой сотни танцевавших перед нами людей. Парень в ответ просто повторил:

– Но ведь большинство диджеев ставят хип-хоп.

В другой раз какая-то выпившая девушка просто попросила:

– А можешь поставить что-нибудь нормальное?

В эпоху честных деньков мне обычно крайне тяжело было отвязаться от таких людей. Мое нежелание вступать с ними в полемику, равно как и прямой отказ удовлетворить их требования, они обычно считали неуважением. Пару раз от меня требовали извинений, угрожали или даже приглашали выйти помахаться.

Зимой 2010 года я подрабатывал звукорежиссером один вечер через шесть в маленьком псевдовинтажном коктейльном баре с потрескавшимися зеркалами и обшарпанной мебелью. В первый же мой рабочий вечер там одна девушка заказала что-то из современного попа, хотя меня, естественно, нанимали ставить совсем другую музыку. Вместо старого проверенного метода отговорки на тему того, что я не принимаю заказы, я решил попытаться схитрить: я устроил целый спектакль, убеждая ее в том, что сам обожаю эту песню, но, к великому сожалению, не располагаю ее записью. Это была моя первая попытка сделать социальный намек. Однако девушка намека не поняла, воодушевилась и сказала, что запустит эту песню со своего плеера, если я подключу его к стереосистеме. Оказалось, что мне говорили правду – такое непонимание твоих намеков другими и впрямь неприятно и утомительно. Я чуть не вышел из роли, но все же сдержался и ответил просто, что имею право ставить только винил. Она в ответ рассмеялась и заявила, что я слишком строго придерживаюсь правил – ей явно казалось, что она производит веселое и приятное впечатление. Дальше я прибег к не единожды замеченному мной в исполнении самых разных людей методу ухода от проблемы путем переваливания вины на вымышленного человека – сказал, что я бы и рад поставить ее заказ, да только хозяин заведения, дескать, старпер и тормоз, слушающий исключительно старье, а вылетать с работы мне-де мучительно не хочется. Девушка порекомендовала сказать владельцу, что то, что нравится ему, не обязательно должно нравиться посетителям. Я уже видел очевидные плюсы свежеиспытанных мною тактик, но разговор упрямо не желал близиться к завершению. Все, что я ей говорил, лишь больше ее раззадоривало. Мне все это решительно надоело, так что я от отчаяния пошутил со скрытой издевкой: