Годами ранее, сидя как-то в приемной и ожидая очереди к стоматологу, я читал какой-то журнал, в котором было интервью с одной актрисой. В нем она утверждала, что ей нравятся «дурацкие» разговоры при первом знакомстве. В качестве примера тем для таких разговоров она приводила обсуждение любимого цвета. Мне это казалось диким, но я честно пытался относиться к подобному без предрассудков. Многие люди что-то находили в вещах, казавшихся мне абсолютно бессмысленными. Мне стало любопытно, что будет, если я, сидя как-нибудь вечером в своем любимом баре, познакомлюсь с кем-нибудь и начну обсуждать с этим человеком цветовые предпочтения.

Придя после этого в бар, я тут же натолкнулся на одного знакомого, который немедленно представил меня одной девушке-музыканту. Надо сказать, что для предстоявшего социального эксперимента кандидатуры хуже было просто не сыскать. Я сразу же узнал ее по фотографиям с ряда показов мод и выставок в художественных галереях; она носила характерный черный берет и пользовалась темно-алой губной помадой. Представивший нас друг ушел к барной стойке за выпивкой, а девушке явно не хотелось оставаться со мной наедине. Я был абсолютно уверен в том, что на мой вопрос о ее любимом цвете она рассмеется или просто сбежит от меня, но я все-таки решил хотя бы попытаться. Начинать разговор, не имея никакого желания и намерения показаться собеседнику интересным человеком, оказалось удивительно приятно и комфортно.

В ответ на ее шаблонный вопрос о моих занятиях я абсолютно честно ответил:

– В последнее время я в основном пытаюсь подобрать подходящий цвет для стен в спальне моей новой квартиры.

– О, правда? – спросила она.

– Вот у вас есть любимый цвет? – поинтересовался я.

К моему удивлению, она охотно начала перечислять свои любимые цвета и рассказывать о том, как со временем менялись ее предпочтения. В ее голосе и поведении не осталось ни следа снисходительности или скуки.

– Не факт, что стоит красить стены в свой любимый цвет, – заметила она, пока я тихонько про себя давился от смеха от того, как бойко и уверенно шел этот намеренно идиотический разговор. – Какие цвета рассматриваете?

На этот вопрос у меня уже заранее был сочинен подходящий ответ.

– Вообще мой любимый цвет – баклажановый, – ответил я. – Я уже все магазины с краской для стен обошел, и нигде не нашел нужного оттенка фиолетового. В какой-то момент мне все же насилу удалось найти одну частную фирму, у которых был идеально подходящий цвет – я прихожу к ним, беру баночку с пробником, смотрю на этикетку, а там написано «Холостяцкий джаз».

– О, какой ужас, – рассмеялась она.

– Я прямо представил себе серьезное собрание в конференц-зале по поводу названия нового оттенка, и кто-то в дорогом костюме говорит такой, – тут я изобразил курящего дорогую сигару бизнесмена, – «Я точно знаю покупателя этого оттенка. Представителю нашей таргет-группы, вероятнее всего, около тридцати, он только что расстался с девушкой и переехал в новую квартиру. Скорее всего он подрабатывает, играя джаз в ресторанах. В общем, типичный абсолютно случай – таких в нашей стране каждый третий. „Холостяцкий джаз“! Как вам? Уверен, это будет просто бомба».

Девушка смеялась и весело ухмылялась без тени смущения или неприязни. Мне даже захотелось честно ей признаться, почему и зачем я заговорил с ней о цветах, но я удержался, зная, что это все испортит. В результате я едва не разрыдался, но все же смог сдержать и этот порыв тоже.

В тот вечер я попробовал тему цветов и оттенков еще на нескольких «подопытных». Если кто-то из них и слушал меня из вежливости, пытаясь на деле побыстрее от меня отделаться, я этого не заметил. Как ни трудно мне было в это поверить, им всем такие разговоры действительно нравились.

Я всегда полагал целью любого разговора самовыражение либо получение сведений от собеседника, то есть обмен информацией. Очевидно, я всю жизнь упускал целый отдельный жанр разговоров. Я вспоминал школу и одноклассников, которым никакие разговоры не требовались для игр, думал о словах Макса из семейного лагеря, который говорил, что человек может быть любим без необходимости заслуживать это какими-либо словами. Многие из моих друзей предпочитали вместе играть в видеоигры в полной тишине, и даже некоторые влюбленные редко разговаривали друг с другом. Раньше я думал, что всем этим людям просто нечего было сказать или, что еще хуже, они боялись говорить. Теперь я понял, что они просто общались друг с другом совершенно иначе, не прибегая к словам.

Следующие несколько недель я оттачивал свои навыки разговоров ни о чем с незнакомцами. Спустя несколько десятков таких разговоров я наконец нашел одну-единственную девушку, которой такой подход не понравился.

– Ты правда хочешь знать мой любимый цвет? Серьезно? – спросила она. – Мы что, в детском саду?

Я хохотнул, обрадованный тем, что все же нашел хотя бы одного единомышленника.

– Вот-вот, именно! – воскликнул я. – Я недавно начал экспериментировать с такими разговорами ни о чем и, должен сказать, это просто нечто – люди в массе своей и впрямь готовы охотно обсуждать ерунду вроде своих любимых оттенков. Ты первая из всех, с кем я пробовал так говорить, кто этому воспротивился и вообще заметил, что это ненормально!

Незнакомка смерила меня полным отвращения взором.

– Я-то сам правда совершенно не желаю говорить о цветах, – уверил я ее. – Просто это почему-то нравится почти всем остальным. Я всего лишь пытаюсь сделать окружающих хоть чуточку счастливее.

Девушка глянула на меня исподлобья.

– То есть ты спросил меня о моем любимом цвете, поскольку счел меня дурой?

– Нет, почему же – возразил я. – Разговор ни о чем – вовсе не признак глупости. Я раньше тоже так думал, а потом в какой-то момент понял, что это просто такой другой вид коммуникации, ничем не лучше и не хуже нашего!

Я размахивал руками, активно жестикулируя, крайне взбудораженный тем, что нашел наконец того, с кем можно было об этом поговорить.

Моя речь не произвела на девушку ровным счетом никакого впечатления.

– Любой, кто говорит с тобой о своем любимом цвете – либо законченный придурок, либо просто пытается быть вежливым.

Сквозившие в ее голосе снисхождение и осуждающая уверенность на минуту дали мне хотя бы отдаленное представление о том, каково, видимо, окружающим было разговаривать со мной самим.

Несмотря на то, что я уже более-менее привык лгать в тех или иных повседневных ситуациях, применять свои новые правила жизни к свиданиям мне почему-то не хотелось. Перспектива очаровывать кого-то ложью вызывала у меня буквально физическое отторжение. Мои «присяжные» советовали мне сразу стараться представить себя на свидании в максимально выгодном свете, потом подождать пару месяцев, а уже затем начинать потихоньку открывать новому партнеру свои негативные стороны. Я считал это мошенничеством; они называли это нормой.