девочки, волшебницы, своей алхимией превращающей маленькими своими руками любую вещь в золото, понесемся к черным умным глазам, к этому щедрому сердцу, к большой душе, умещающейся в ее маленьком теле. Я люблю тебя, Наоми! Извлек бутылку вина и выпил за твое здоровье, за то, что была со мной весь день сегодня, и завтра будешь, и послезавтра, и еще месяц, и еще год, два года – все годы наши, долгие и счастливые. Никогда еще не выстраивались мои годы, обещающие столько неожиданностей, радости и счастья. Это воистину творческий оптимизм строит нас с тобой и наше незаурядное сотрудничество, Наоми моя – до бесконечности.

Я немного осоловел от жары хамсина, который, вероятнее всего завершится ночью. Привет детям. Они тоже – наши. Итак, привет нашим детям.

“Поплывем, Виктория, расправим крылья, поплывем в бесконечный простор. Мы этой ночью – дочери свободы”. (Глава тринадцатая романа “Саул и Иоанна).

Люблю тебя,

Израиль

Израиль в радостном возбуждении. Страницы новой главы пляшут в его руках. Новые главы определенно и однозначно доказывают талант большого писателя.

Израиль передает новые главы от Шлионского к Агнону., Даже Лею Гольдберг он развлек образом Барбары.

Он прочел эту главу на собрании кибуца и заявил что с точки зрения литературы это идеальный и гениальный текст. Даже в юморе Наоми пытается приблизиться к пониманию иудаизма и к тайне существования еврейского народа.

“…Тайна существования еврейского народа в том, что у него нет почвы. Его почва иная – это образ его жизни и его мировоззрение. Они противостоят реальности жизни и в то же время и с такой силой соединяют его с этой реальностью”.

Роман во многом противостоит ставшей модной после войны экзистенциальной литературе. В романе ярко выявлено нравственное начало.

Вот Наоми воспроизводит встречу деда с его другом. Его одноклассник страдает глухотой и потому выглядит бестолково рядом с ясно мыслящим и полным энергии в свои немолодые годы дедом.

– Говорю я тебе, – кричал дед, – что встретил сегодня старика Менке на Александерплац.

– А-а? – вставляет в ухо слуховую трубку “мальчик из класса”, – а-а?

– Я встретил старика Менке.

– Не может быть, – наконец-то дошло до “мальчика из класса”, о чем речь, – он же умер сорок лет назад.

– Как умер? Старик Менке еще как жив. Я провел с ним приятный вечер.

– А-а-а? Не может быть. Я шел за его гробом.

– Где ты шел? За каким гробом? Ну что ты скажешь об этом юноше! Э, дружище, память начинает тебе изменять! Жив и здоров старик Менке, и еще не похоронен.

Израиль любопытен и требователен. Он хочет знать, как она пришла к той или иной идее и как у нее в сознании складываются образы и сюжеты.

“Не знаю” – отвечает Наоми.

“Если ты не знаешь, откуда источники твоего сочинения, значит что-то не в порядке в наших с тобой отношениях” – говорит он и продолжает допытываться без всякого снисхождения. Он требует от жены полной откровенности. Он не оставляет Наоми выбора. Израиль и духовно и эмоционально все больше привязывает Наоми к себе. И она понимает, что в дальнейшем его давление будет только расти.

Наоми вновь навещает Лотшин. В ее квартире в Пардес-Кац воспоминания оживают.

Сестра испытывает угрызения совести из-за ссоры с братом Гейнцем. Пока брат разъезжал по Европе и пытался уладить дела фабрики, она обвинила его в том, что он в эти тяжелые дни третирует и запугивает семью. Брат отказывается купить ей новую машину. Она не понимает, почему необходимо вкладывать деньги в фабрику. Но Гейнц отказывает ей не из финансовых соображений. Он не хотел, чтобы автомобиль отдалил ее от семьи. Гейнц, как в остальные домашние, не одобрял отношения сестры с оборванцем Ио. Лотшин до сих пор переживает ссору с братом. Она несправедливо обвинила его в желании скорее получить наследство.

Сестры вспоминают, как Гейнц приводил в дом “нужных людей”. Среди них был и офицер полиции Эмиль Рифке. Вскоре он стал новым любовником красавицы Лотшин. Потом брат нанял адвоката-нациста Рихарда Функе. Семья была против. Но эти контакты позволили Гейнцу почувствовать атмосферу в стране. Он понял, что нацисты придут к власти при поддержке промышленных магнатов. Но он не соглашался с предложением доктора Филиппа Коцовера об эмиграции, а искал способы избежать банкротства.

В 1931 дед и отец отвергли предложение Гейнца взять в компаньоны христианина. Гейнц доказывал, что в их отрасли еврею трудно пробиться и успешно вести дела. Но ему не верили. Такое уже случалось в прошлом, а потом все налаживалось. Прекраснодушие старших выводило Гейнца из себя. Он чувствовал себя в доме лишним и не находил себе места.

У него стали сдавать нервы. Он разбил фарфорового льва с позолоченными лапами и гривой, стоявшего на книжной полке. Но домочадцы, кроме отца, не особо расстроились потерей.

Их больше беспокоили тревожное состояние Гейнца и усиление нацистской партии.

Согласно традиции далекого прошлого, еврей, собиравшийся жениться и построить дом, обязан был купить дорогое фарфоровое изделие, дабы поддержать германскую фарфоровую промышленность. На миг сдержанность оставила Гейнца, лопнуло его терпение. Перед ним возникла ненавистная физиономия адвоката Функе, который зачитывал постановление об обязательной покупке фарфора.

Подонок Функе не отставлял Гейнца, пока он вместе с отцом и дедом ходил по фабрике.

Гейнц, продолжая семейное дело, внес много новшеств в литейное производство. Он намеревался разрушить старые строения и на их месте построить просторные цеха. Но победа нацистов на выборах в 1930 и усиление антисемитизма отразились на его планах.

Тогда и стал нацист Функе юридическим советником, вместо еврея Коцовера. Эти события формировали сионистское мировоззрение юной Иоанны (Наоми).

Наоми описывает празднованию Рождества в пролетарском квартале.

Нацистские агенты сновали по барам и лавкам, угощая рабочих пивом, смешанным с водкой. Так они старались завоевать сердца пролетариев. Рабочие радовались даровому угощению и орали “Хайль Гитлер”.

Наоми говорит словам подруги Гейнца Герды:

Человек обязан хранить свой дом. Дом он обязан построить. Пока у тебя есть дом, ты можешь противостоять всем неприятностям и бедам жизни.

Наоми принимает участие в ханукальном спектакле “Хана и семеро ее сыновей” в клубе сионистского Движения.

Спектакль стал толчком, который в единый миг изменил жизнь Наоми, сблизил ее с иудаизмом и повлиял на ее отношение к христианству. Теперь она перестала даже упоминать Иисуса.

– Не сдавайтесь, сыны мои! Будьте верны своей матери и нашему Богу! – протягивает несчастная женщина руку к сыновьям, и голос ее звучит страданием и мужеством.

На сцене грек убивает без всякой жалости одного