Впереди простиралось поле, на нем дымились темные громады сгоревших танков, косо торчали стволы разбитых орудий, лежали тела. Ося воткнул палки в снег, достал камеру. Смотреть на смерть он мог только через объектив «Аймо». Потому и не расставался с ней.

После Польши вид поля боя не вызывал ужаса, перестали мучить рвотные спазмы. Он не чувствовал ничего, кроме жалости к убитым. Чем ближе он узнавал реальную войну, тем абсурдней казались ему рассуждения на модные предвоенные темы: чего хочет Гитлер, чего хочет Сталин, кто из них опасней, кто полезней, с кем выгодней договориться. Как только война началась, под слоями идеологии, геополитики и прочего пропагандистского мусора открылась единая суть двух особей, явившихся в этот бестолковый, самонадеянный, склочный человеческий мир лишь затем, чтобы навалить побольше трупов и живое сделать мертвым.

Убитых еще не сосчитали, не убрали. Через объектив Ося видел тела нескольких сотен русских. Финнам удалось отбить первую атаку практически без потерь. Они сидели в блиндажах и ждали следующей атаки.

– Джованни, зря вы тут торчите, – сказал офицер, – идемте в блиндаж, а то мисс Баррон снимет все сливки.

– О чем вы? – рассеянно спросил Ося.

Его внимание привлек странный предмет на краю поля. На покосившейся телеге, как на постаменте, стоял непонятный плоский прямоугольник размером примерно метр на два.

«Похоже, картина, да еще и в золоченой раме, – изумленно подумал Ося. – Неужели прихватили в качестве трофея на каком-нибудь хуторе?»

– Вы же хотели взять интервью у нашего знаменитого снайпера Йорма Хуккари, – напомнил офицер, – с ним сейчас мило беседует мисс Баррон.

– Ристо, она не говорит по-фински, а вы здесь. – Ося продолжал разглядывать картину в телеге, хотелось понять, что же на ней изображено.

– Я ей не нужен. – Офицер усмехнулся. – Там, в блиндаже, сразу три молодых лейтенанта вызвались переводить для красотки Кейт. Учтите, Йорма Хуккари второго интервью не даст, при всем его уважении к итальянской прессе.

– Ну, тогда терять уже нечего. – Ося опустил камеру и указал офицеру на телегу вдали. – Ристо, как вы думаете, что это? Похоже на какую-то картину.

Офицер поднес к глазам полевой бинокль, взглянул, рассмеялся и передал бинокль Осе.

На телеге стоял портрет Сталина.

– Ристо, пожалуйста, подержите пару секунд. – Ося стянул с плеча сумку. – Мне надо подобраться чуть ближе, я хочу заснять это.

Он выдернул ноги из лыж, накинул капюшон, согнувшись, побежал по краю поля.

– Стойте! Сумасшедший! – приглушенно крикнул ему вслед офицер.

Ося не оглянулся, только махнул рукой. Вдоль кромки леса снег был неглубокий, бежалось легко, усатое лицо на портрете проступало все отчетливей. Стало видно, что телега завалена тряпьем, одна ось поломана. Еще метров тридцать, и можно снимать. В тишине он слышал только собственное частое дыхание, войлочные бурки ступали по снегу бесшумно.

Наконец он нашел идеальную точку, распрямился, поднял камеру. Металл приятно холодил разгоряченный лоб. Привычный нежный стрекот «Аймо» успокаивал. Объектив медленно скользил по обгоревшему, еще дымящемуся танку со звездами. Танкист не успел вылезти из люка, тело свесилось, застывшие пальцы намертво сжали пистолет. На черном от пороха снегу трупы вповалку, молодое лицо красноармейца, упавшего навзничь. Руки раскинуты, светлые глаза смотрят в небо. Сломанная ось телеги, покосившееся колесо. Ухмылка Сталина на портрете.

Рядом что-то хлопнуло, свистнуло. Осю качнуло, будто ударили невидимым кулаком в грудь. Удар был безболезненный, но такой сильный, что Ося упал и выронил камеру. Глаза запорошило, он хотел стряхнуть снег с лица, найти «Аймо», еще мгновение слышал, как она стрекочет где-то совсем рядом, а потом стало темно и тихо.

* * *

Во дворе, у качелей полька чистила снегом ковер.

– Добрый день, фрау Брахт. – Она сдула упавшую на лицо светлую прядь и приветливо улыбнулась.

– Здравствуйте, пани. Как ваша рука?

– Спасибо, почти зажила.

Эмма кивнула, прошла в дом, разделась, отнесла покупки на кухню и поднялась к Вернеру. Он, как обычно, стоял у большого лабораторного стола. Никаких вспышек не было. Подойдя ближе, Эмма увидела вместо прибора аккуратно разложенные детали.

– Привет. – Она поцеловала его в колючую щеку. – Что вы придумали на этот раз?

– Ничего особенного. – Вернер зевнул. – Мелкий ремонт и профилактика. Стекло треснуло, лампа перегорела.

– Помочь?

– Спасибо, дорогуша, там листки со свежими расчетами, будь добра, проверь, я мог ошибиться, корпел над ними до трех ночи.

Эмма села за маленький письменный стол у окна. Глаза привычно заскользили по формулам. Минут через десять она не глядя потянулась за карандашом. Стаканчик опрокинулся. Оторвавшись от вычислений, она стала собирать карандаши и заметила в медном лотке для бумаг несколько надорванных почтовых конвертов. Обратные адреса – Копенгаген, институт Бора; Стокгольм…

«Не удивлюсь, если внизу окажется письмо из Москвы, от Мазура, – усмехнулась про себя Эмма и вдруг зажала рот ладонью.

Письмо из Стокгольма было от профессора Мейтнер. Из разорванного края конверта торчал бумажный уголок. Судя по дате на штемпеле, оно пришло два дня назад.

Эмма вспомнила, как однажды, в сентябре тридцать седьмого, они с Германом застали Мейтнер в этом доме. Вечером гуляли в парке неподалеку, попали под дождь, зашли без предупреждения. В принципе, ничего особенного, но получилось неловко. Общий разговор не клеился, они поспешили уйти. По дороге, на вопрос: «Почему ты такой мрачный?» – Герман ответил, что ему неприятно видеть в доме отца эту женщину. Эмма не стала спрашивать почему, а про себя заметила: «Лояльность – вещь хорошая, но не до такой же степени! Многие продолжают общаться с Мейтнер, и ничего. Конечно, после нападок «Черного корпуса» принимать у себя дома еврейку неосмотрительно».

Она попыталась снять напряжение шуткой: «Не волнуйся, они староваты для нарушения закона о расовой чистоте»[7]. И услышала: «Прекрати! Не самый удачный повод для твоих дурацких острот!»

Чем закончился разговор, Эмма не помнила. Больше к этой теме не возвращались. И вот теперь, заметив письма, подумала: «А что, если у них был роман и Герман узнал?»

Считалось, что Лиза Мейтнер всю жизнь безответно и преданно любит Отто Гана, другие мужчины для нее не существуют. Пока они работали вместе, Ган успел жениться, а Лиза так и не вышла замуж. Ган постоянно, как-то слишком уж настойчиво подчеркивал, что у них с Мейтнер исключительно товарищеские отношения. Сама Мейтнер ничего не подчеркивала, да, собственно, с ней невозможно было говорить о чем-то, кроме физики. А ведь она оставалась привлекательной женщиной, даже когда ей перевалило за пятьдесят. Всегда одна, только физика, никакой личной жизни. И Вернер после смерти Марты был один.