Все его помнили тихоней. Грустным юношей, который в восемнадцать лет выглядел тридцатилетним, а в тридцать ему можно было дать все сорок три.

Стоять в первом ряду, произносить речи, открывать ежегодный праздник мирового значения натужным: «Привет рыболовам!» (старик всегда соблюдал ритуал) или разрезать ленточку на новом участке туннеля — все это было не для него. Во время парадных шоу он предпочитал держаться на заднем плане.

Несмываемым позором запятнал себя в его памяти тот день, когда на каком-то банкете отец поднял бокал и, подав вилкой сигнал «Silentium!»[35], вдруг неожиданно повернулся к нему.

— Прошу внимания! Мой девятый хочет сказать речь.

— Я не хочу говорить речь, папа, — пропищал он.

— Да уж куда тебе! — рявкнул старик.

От этого шока Эдемар и в самом деле уже не смог оправиться. Всякая публичность была для него сущей мукой. Когда в редакцию залетали важные птицы, проезжие австрийские политики, торговцы девочками из восточного блока, стареющие тенора, фотографу строго наказывалось не включать его в кадр. В крайнем случае он позволял фотографировать себя сзади. Он любил тишину Боденского озера, любил электронику и любил женщин. У него была тонкая душа. Господь Всевышний, как он любил женщин! Для старика они мало что значили, а для Эдемара — всё. В этом тоже можно увидеть протест против отцовского всесилия. Если отец всю жизнь оставался националистом до мозга костей, то сын рано принял решение радикально порвать с национализмом. Его космополитическая цель оформлялась как желание когда-нибудь одарить своей чуткостью и нежностью каждую из представительниц всех национальностей. В Лихтенштейне этот дерзкий порыв уже получил полногрудое поощрение, и Эдемар вовсю заигрывал со Швейцарией. Поэтому его вторая крупная акция состояла в том, чтобы окружить себя в стеклянном кубе редакции самыми очаровательными из дочерей долины. Это, по его мнению, могло бы повысить уровень морали и адреналина, снизить сонливость и утомляемость. Эдемар оказался прав. Когда по стеклянному дворцу редакции водили группу иностранных издателей и журналистов, в их глазах появлялся голодный блеск, вызываемый скорее порхающими туда-сюда аппетитными созданиями, нежели новейшей полиграфической техникой.

А она позволила за два года превратить обе газеты в роскошные красочные издания, подобных которым в Европе надо было еще поискать. Печатная продукция высшего качества и ослепительный лоск элегантности. Мало того, что было великолепное цветное фото, оно еще подавалось в особом сероватом обрамлении и воспаряло над бумагой, как цветок над землей. Аварии на дорогах, авиакатастрофы, несчастные случаи на Боденском озере представали перед изумленным читателем в четырехцветной графике. Даже некрологи приобрели на какое-то время неожиданно красочный вид, и из черных рамок смотрели такие розовощекие лица покойных, что у родственников мелькала страшная мысль, что те еще живы. И Зот вынужден был незамедлительно отказаться от этой новации, так как многие начали аннулировать подписку.

Все революционное натыкается на непонимание. Робкий Эдемар познал эту истину на своем же полигоне. В середине 90-х его осенила блестящая идея. Он распорядился сменить шрифты обеих газет, буквы стали крупнее и округлее. Это имело эффект, который заключался еще и в уменьшении размеров построчного гонорара. По редакции пробежал ропот, разумеется, весьма приглушенный страхом перед увольнением. Только Ниггнагги отважились на некоторый устный комментарий. Эдемар терпеливо внимал. Он много чего услышал про дискурсивный дискурс, про синтезы и метатезы, про научные выкладки Хабермаса и Батая, мелькнуло даже дерзкое словечко накол, и Эдемар был счастлив оттого, что к работе в газете привлечены такие светлые головы. Однако шрифт изменен не был.

Изящные искусства не очень занимали его. Его стихией были экономические соображения, цифры и диаграммы. Тем не менее ему казалось, что он улавливает нечто анархическое в «Бетонном жуке» Бубнилы или в кошачьих трупах за стеклами витрин якобсротских магазинов. Свое очарование он не мог передать словами. Но когда Рудольфо Шатц, которого Ниггнагги провозгласили метеором на художественном небосклоне долины, взорвал какой-то особнячок в рамках плюралистического хэппенинга, восторгу Зота не было предела. Разве не совершил этот Шатц того, что с большой охотой сделал бы он сам? Надо же так вот просто выплеснуть взрывом все свое отвращение к жизни! Неделями два столь разных по натуре друга вместе вояжировали по долине. Лысый, обильно потеющий, шумный Шатц, в кожаной безрукавке с татуированным штрихкодом на плече, и молчаливый, благоухающий шанелью, скромный и вежливый Эдемар, чистенький, как свежеоблупленное яйцо. Нечто загадочное совершилось во время этих встреч. Изюмову Эдемар без лишних подробностей заявил, что великий Шатц имеет весьма широкие замыслы в отношении долины и его коттеджика. К сожалению, даже искусство сковано границами.

Много чего можно было бы рассказать об этом молодом меланхолике, который ненароком стал главой газетной империи Рейнской долины, о его клевретах и прихвостнях, подражавших ему, наперед угождавших его воле. Они одевались как он, стриглись под него, курили те же сигары, что и он, обожали тех же самых женщин, что нравились ему. Это новое поколение газетчиков чем-то напоминало духовное сословие. Эти люди носили черные, без воротников пиджаки от Версачи и полусапожки, а воротнички рубашек торчали под углом ровно в 90 градусов.

При этом Эдемар всю жизнь искал себе друга, настоящего друга. А настоящий друг — это, собственно, враг с любящим сердцем. Такого Эдемар не нашел. И уехал в Америку.

Перед самым Новым годом он стоял посреди Нью-Йорка и все время поглядывал на небо, зажатое ущельями, которые были намного прожорливее горных расщелин Рейнской долины. Весь день он бродил по ущельям, втягивал своим выдающимся зотовским носом воздух с пляшущими снежинками и не мог наглядеться на их беспрестанный ток вдоль гладкостенных небоскребов. Ночью у него окривела шея, и он мечтал о появлении агрессивно-желтого гребешка такси, чтобы только взмахом руки остановить машину. Он был счастлив как никогда в жизни.

Америка. Он решил продать свои газеты в Австрии и совершить в Нью-Йорке восхождение от мойщика посуды до короля прессы, разумеется, при сохранении денежной заначки. После того как во время второй поездки рухнул план пленить космополитической душой белозубую американку, после того как американский английский оказался сложнее, чем предполагал Эдемар, его вдруг прямо на дне одного из ущелий охватила несказанная тоска по дому. Ему не хватает природы — гласил его факс, отправленный Изюмову через Атлантику. Не хватает Почивающего Папы, безмятежного покоя Боденского озера и уникальной возможности утром поваляться на пляже, а после обеда прокатиться на горных лыжах. «Не могу без, „Тат“»! — такими словами завершалось послание.

Эдемар вернулся, и челядь встречала его, проливая крокодиловы слезы. Легендарный телефакс был размножен в рекламном отделе и в воспитательных целях вручен каждому сотруднику. Увидев свой текст стенающим на стенах редакции, Эдемар загорелся новой блестящей идеей. Он распорядился на основе им пережитого подготовить обращение к потенциальным подписчикам. Над подсиненным Почивающим Папой жирным шрифтом кричала строка: «Не могу без, „Тат“!» Внизу находился купон, который надлежало заполнить и вырезать (аккуратно вырезать!), он гарантировал пересылку в любую точку планеты (доставка и почтовый сбор указаны в счете). Идея была подобна разорвавшейся бомбе. К воплю присоединились подписчики во всем мире. В Сиднее, Лос-Анджелесе и Лионе с увлажненными глазами читали они о том, что происходит в долине.