— Нет, — тихо говорит он.

И я замираю.

Мы стоим неподвижно, пока всадники тушат костер, обыскивают лачугу и совещаются. Их четыре человека против восьми — старика я в расчет не беру. И пусть у них есть друсы, у нас есть внезапность. Я оглядываю остальных в темноте, накрывшей поляну после того, как потухает костер. Цилиолис обхватил себя руками и смотрит прямо перед собой, Фраксис покорно понурил голову, старик, кажется, едва держится на ногах. Остальные тоже не похожи на людей, готовых сражаться.

— Позволь им сопроводить нас, — едва слышно говорит Фраксис мне в затылок. — Из леса скоро полезут звери. Нам нужна защита. Пусть они приведут нас к Асклакину. Нам все равно нужно туда попасть.

— Они заблудятся и заведут нас на погибель, — отвечаю я тоже еле слышно.

— Энефрет не позволит, — говорит он уверенно. — Не позволит.

Знак на шее покалывает, словно Энефрет услышала эти слова и решила напомнить мне о том, что теперь этот мир принадлежит ей. Она могла бы перенести нас к Асклакину за промежуток между двумя вдохами. Или убить этих размахивающих друсами самоуверенных глупцов движением своей смуглой руки. Но она позволяет событиям идти своим чередом. И хоть я и скриплю зубами от осознания того, что полагаюсь сейчас на волю той, что чуть не сломала мне шею еще этим вечером, я чувствую, что Фраксис прав, и что позволить событиям идти своим чередом — лучший выход.

— Укладывайтесь спать! — слышу я резкий голос. — И не пытайтесь сбежать. Друсы догонят вас в два счета, а за краем поляны вас ждет вековечный лес. Если вы не маги…

Всадник многозначительно замолкает.

Но не только он умеет молчать многозначительно.

Если магии нет больше в моем теле, то почему я чувствую? Почему слышу голоса там, где их нет, почему вижу людские силуэты где-то далеко за деревьями, почему знаю, что уже совсем скоро сюда придут?

Унна стоит рядом со мной у края поляны и смотрит в лес — туда же, куда смотрю и я. Кажется, она тоже это чувствует. Я хочу спросить ее, но почему-то не решаюсь.

Я больше не могу приказывать ветру.

Я больше не могу заставить воду повиноваться моим словам.

Но знак Энефрет на моем запястье пульсирует едва заметной болью, возвещая о том, что что-то все-таки во мне осталось. Она забрала у нас магию или нет? Я растеряна.

Глаза опухли от слез и у меня, и у той, что стоит рядом. Но мне жизнь без магии уже знакома, а вот Унна не знает, что теперь будет: с лесом, с ней самой, с Мастером, который должен скоро вернуться.

Вернуться… а я ведь тоже теперь могу вернуться домой. Мланкин не сможет обвинить меня — потому что теперь я такая же, как и остальные. Ему придется объяснить все сыну. Придется — потому что я намерена прийти в дом правителя Асморанты и спросить у своего мужа, что нам делать теперь. И повидаться с сыном, который считает свою мать умершей, потому что так захотел ненавидящий магию отец. Магия пропала, а значит, замысел правителя так или иначе удался, не так ли? И совсем нет необходимости держать мать вдали от сына и жену вдали от мужа.

Я не знаю, что и как, но я знаю, что должна вернуться в Асмору. И как можно скорее.

— Я чувствую людей, — говорит Унна, вглядываясь в предутреннюю тьму леса.

Чевь уже скрылась, уплыла на другой конец мира, отдав Цветущую долину во власть солнцу, но оно еще не проснулось, еще спит, и потому в вековечном лесу темнота такая, что белого волоса не отличить от черного. Я едва вижу Унну, а ведь она стоит в паре шагов от меня.

Унна поворачивает руку запястьем кверху и показывает мне метку. Она светится, как и моя.

— Она болит.

— Как и моя, — говорю я почему-то шепотом.

Мы смотрим на запястья друг друга. В темноте они — как два глаза, два ока Энефрет — темные с золотистыми ободками. Мерцают, подмигивают нам, словно говоря, что знают что-то, чего не знаем мы.

— Я чувствую, что кто-то идет сюда, — говорю я. — Нам лучше дождаться. Что бы это ни было, это связано с Энефрет. Это не просто так.

Унна кивает. На поляне пусто и тихо, и огонь за занавешенными окнами домика не виден. Мы провели бессонную ночь, но сна у меня ни в одном глазу. Мне словно дали пощечину и окатили холодной водой. Мысли в голове пляшут и мечутся, но они ясны.

— Вековечный лес больше не движется, — говорит Унна. — Ты заметила?

— Да, — говорю я. — И тем, кто идет сюда, ничего не помешает ступить на поляну.

Она отступает куда-то во тьму и через пару мгновений возвращается. В руке Унны — оброненный дневными незваными гостями друс, и она берет его в руку так, словно готова метнуть прямо сейчас.

— В нем больше нет силы, — говорит она, — но я умею обращаться с таким оружием. Мастер… я… Мне доводилось метать копье в человека.

— Ты убивала? — спрашиваю я прежде, чем успеваю себя остановить.

— Нет. Но я могла, если бы тот, в кого я целилась, не отпрыгнул бы в траву с тропы. Я потеряла друс, он улетел тогда за край поляны. Мастер не смог добыть новый. Они стоят дорого. Очень дорого.

Я знала, сколько в Тмиру стоил хороший друс. Цена, которую дают за породистого скакуна. Кузнецов-магов, ковавших друсы, можно было пересчитать по пальцам в моей земле. Все остальные работали с уже заговоренным железом, с чужой магией — и не всегда удачно. Перекупщики, конечно, уверяли, что вот этот друс — самый что ни на есть настоящий. Но фиуры обычно доверяли это дело магам — или брали магов с собой, если ехали на ярмарку сами.

Жившие в вековечном лесу маги редко пользовались таким дорогим оружием — было незачем. Неужели после запрета Мланкина все так изменилось?

— Откуда у твоего Мастера был друс? — спрашиваю я просто из любопытства.

Она пожимает плечами — едва заметное в темноте движение.

— Он появился вскоре после того, как у Мастера появилась я. Но он не рассказывал мне. Такими вещами не делятся с учениками.

Метка на запястье вспыхивает острой болью, и мы одновременно охаем. Я гляжу на знак, но он не изменился, по-прежнему мягко светится во мраке. Но теперь я слышу голоса. В лесу, совсем рядом с нами. Мужские голоса, которые говорят о том, что «наместник дал фальшивую траву, и теперь мы сгинем в этом лесу на веки вечные». Голоса становятся все ближе, я слышу сквозь них мягкое ржание лошадей.

Унна напрягается, ее взгляд не отрывается от края поляны. Она отставляет назад ногу и покачивается, устраивая поудобнее вес, чтобы метнуть копье с большей силой. Я не думаю, что смогла бы послать это оружие в чье-то сердце. Но она уже делала это — пусть и неудачно, и она знает, что сможет.

Из-за деревьев показывается группа людей, и мы замечаем их одновременно с тем, как они замечают нас. Кромешная тьма сменяется серым мраком, возвещающим о том, что солнце открыло, наконец, свой яркий глаз и уже готовится выбраться из теплой постели на остывший после Чеви небосвод. Если приглядеться, далеко на восходе небо уже стало светлее. Но я гляжу не на небо. Я гляжу на людей.