— Что ты знаешь о планах Энефрет? — спрашивает она, сверля меня взглядом.

Я пожимаю плечами. Что знает она сама? Не думаю, что больше меня, а может, меньше.

— Ничего.

— Цили, — начинает она. — Ты пришел вместе с Мастером и Фраксисом из леса, и с вами был Серпетис, наследник Асморанты, на шее которого я вижу тот же самый знак, что и у себя на руке. Почему вы вместе? Почему ты позволяешь кому-то решать, куда тебе идти и что делать?

Она замолкает, когда я поднимаю руку.

— Что тебя напугало? — спрашиваю я.

Инетис молчит, но отвечает та девушка со шрамом. У нее тихий голос и произношение шембученки — чуть сглаженные шипящие звуки, более четкие окончания. Я давно не слышал этого говора, да и он почти не заметен в ее речи. Как у человека, который очень долго не был в родных краях. Так, намек на говор, слышимый только тому, кто вслушивается.

— Энефрет определила наши судьбы, — говорит она. — Эти знаки на наших телах значат, что мы выбраны ею. Инетис не хочет следовать пути, который выбрала Энефрет, но и я, и она боимся того, что будет, если мы ослушаемся.

— Я возвращаюсь в Асмору, — говорит Инетис решительно. — Я не собираюсь следовать планам этой… кем бы она ни была. Цили, ты со мной?

Даже после того, что сделал Мланкин: объявил ее мертвой, убил ее мать, заставил ее лишиться магии, отнял у нее сына — она все равно возвращается к нему. Почему? Я не могу понять.

— Инетис, ты безумна, — не выдерживаю я. — Сколько раз он предал тебя? Сколько еще должен предать, прежде чем ты проснешься? Чем он околдовал тебя, что ты потеряла разум?

Она вспыхивает, заливается яркой краской. Девушка со шрамом выглядит так, словно готова провалиться сквозь землю от неловкости, она хватает роги и исчезает в домике так быстро, как только может, чтобы не слушать нашего разговора, который вдруг стал слишком личным.

— Не он, Цили. Там мой сын. Я хочу к сыну. Я хочу увидеть Кмерлана! — выкрикивает Инетис, подступая ко мне.

Я вижу, что она готова сорваться. Инетис слишком много пережила за последние дни, но не плакала, или плакала не столько, сколько надо. Я хватаю ее за руки и притягиваю к себе, и она сначала вырывается, а потом сдается. Разражается рыданиями, которые слышны по всей поляне, обнимает меня, утыкается мне в грудь и плачет так горько, как плачут дети и матери, потерявшие детей.

— Я не знаю, что делать. Не знаю, не знаю, — повторяет она.

— Кмерлан думает, что ты умерла, — говорю я.

— Да, — всхлипывает она. — Я боюсь… боюсь… боюсь за него. Мланкин сделает его таким же, как он. Он заставит его ненавидеть магию.

— Магии больше нет, Инетис, — говорю я ей мягко. — Он не сможет.

— Посмотри на мою руку. — Колесо Энефрет на ее запястье сверкает так же ярко, как и мое на шее. — Что это, если не магия? Магия не ушла от нас, даже если она ушла из этого мира. Я не могу вернуться домой… не могу…

Слезы Инетис промочили мою рубушу, но она все плачет. Я прижимаю ее к себе и глажу по волосам, но в моем сердце нет для нее слов утешения. Она не сказала ни слова о Тмиру. Не спросила меня об отце, не узнала, жив ли он, знаю ли я о нем.

— У тебя есть дом в Тмиру, — говорю я ей. — Ты не хочешь знать, жив ли наш отец, Инетис? Ты не хочешь узнать, оплакивает ли он тебя?

Дверь распахивается, и я замолкаю. Из дома показывается Серпетис, он заплел волосы в косу и выглядит так, словно готов выдвинуться в путь. Увидев Инетис в моих объятьях, он отводит взгляд, делая вид, что ничего не заметил — не знаю, почему, но мне это неприятно.

— Нам нужно отправиться до полудня, — говорит он, глядя в направлении говорящих с Фраксисом магов. Тот ловит его взгляд и направляется к нам.

— Я не собираюсь идти в Шин, — говорю я, пока он еще не слышит. — И Инетис не пойдет. У нас другие планы.

— Если твоя сестра хочет вернуться в Асмору, ей нужна будет защита, — говорит Серпетис, и Инетис затихает, прислушиваясь, правда, не поворачивается к нему. Все так же стоит, уткнувшись лицом мне в рубушу. — Я не знаю, что задумала Энефрет, но мне нужно добраться до Асморы до конца чевьского круга, чтобы я мог доказать свое право на владение. Я ухожу сейчас. Если вы со мной — вы со мной.

Я смотрю на его шею и замираю. На ней нет знака, только чуть розоватое пятно, как будто от ожога. Я ощупываю свою, задев рукой скулу Инетис, но мое колесо на месте, я чувствую под пальцами тоненький ободок и спицы.

— Как тебе удалось? — спрашиваю я. Я не верю, что знак исчез сам.

— Это не я, — говорит он, отступая от двери. Позади него скромно стоит девушка со шрамом, ее пальцы испачканы чем-то красноватым. — Она скроет наши знаки краской, и мы сможем спокойно дойти до Асморы. Краска держится недолго, но она будет у нас под рукой.

— А что в Асморе? — спрашивает Инетис, вытирая слезы с лица и отстраняясь от меня. Ее глаза блестят, но ум уже работает — и в эту минуту она так похожа на маму, что у меня захватывает дыхание. — Что ты собираешься делать в Асморе, Серпетис? Твой отец не готов будет принять наследника с печатью… — Она почти выплевывает слово с горьким смешком. — С печатью богини на теле. Ты будешь скрывать ее всю жизнь?

— Вам не придется делать этого, — говорит оказавшийся рядом Фраксис. — Ты же слышала, что я сказал тебе, Инетис. И ты слышала слова Энефрет, которые слышали и мы. Через два Цветения Энефрет спустится сюда, чтобы принять этот мир или погрузить его в вечную тьму.

Он смотрит на девушку со шрамом, чуть хмурится, как будто видит того, кого не хотел бы видеть.

— Назови мне свое имя, девушка. Ты больше не ученица и не отшельница. Тебе нужно носить свое имя.

Она почему-то глядит на Инетис, опускает глаза и еле слышно произносит:

— Уннатирь. Унна.

Она запинается, словно уже давно забыла, как произносится собственное имя. Но так и должно быть. Ни я, ни Инетис не забыли свою бытность учениками матери. Мы тоже не носили имен и опускали глаза в пол, когда Мастера заводили серьезные разговоры. Сколько же ей лет и почему она до сих пор ученица? Едва ли младше наследника, может, чуть младше меня. В ее возрасте и я, и Инетис уже выучились магии.

Почему Мастер держит ее подле себя, спрашиваю я себя, и тут же отвечаю себе самым очевидным ответом.

Из-за Энефрет. Из-за того, что она, как и я, и моя сестра, и сын Мланкина — выбранные ею для какой-то цели люди.

— Меня зовут Цилиолис, — говорю я Унне, и ее лицо вспыхивает краской смущения, когда она быстро поднимает на меня взгляд. — Но ты можешь звать меня Цили.

Я стараюсь говорить приветливо, мне жаль эту маленькую шембученку, боящуюся открыть рот без повеления своего Мастера. Лицо Унны буквально ломает надвое — я с трудом понимаю, что это улыбка. Она тут же прячет ее, явно спохватившись, и снова опускает взгляд.