— С этим не стоит торопиться, херр Лукацкий. Во-первых, мы еще вас не докололи, а во-вторых, я хочу показать вас ортопеду: вы имеете абсолютно прямой позвоночник, это очень любопытно с точки зрения антропологии.

— Но у меня еще что-то с желудком. Сосет до судорог. Как будто три дня ничего не ел.

— Вы чувствуете это целый день?

— В основном после еды.

— Тогда не страшно, это от недостатка движений, от отсутствия перспективы в жизни. Вам нужно срочно найти работу.

— Вот вы и найдите, — огрызнулся я. — У себя в праксисе.

У дока в приемной висела какая-то занятная афишка — тореадор с быком и фамилией дока. Я все понял правильно: со скотов начал, людями кончил. Практика!

Вечером в хайме вокруг меня собрался весь наш бомонд, все сорок два соотечественника. Я сползал с нар на пол, карабкался по чьим-то ногам, животам и грудям и просил товарищей меня добить. Пока я ползал, весь хайм обсуждал один важный вопрос: можно ли вызывать «скорую», если у больного нормальная температура и он еще не прошел шпрахкурсов?

Наконец явилась фрау Бузе и сообщила, что «кранкенваген» скоро приедет, но он может только забрать в больницу, а лечить на дому не будет.

«Кранкенваген» приехал действительно очень быстро. Меня даже не успели затащить на нары, а Кузькина стащить с них. Сквозь чьи-то ноги я увидел… Хрен чего я увидел! Кроме двух здоровенных молодых мужиков в оранжевых куртках. Они подошли к Кузькину, и один из них в упор спросил:

— Это — больной?

— Нет, — объяснила ему фрау Бузе, — это херр Кузькин, он у нас тоже инвалид, но сейчас здоров. Херр Лукацкий! Где же вы?

Меня таки затащили на нары, и один из санитаров скомандовал:

— Поднимите ногу! Выше, еще выше! Теперь другую! Дотянитесь до кончиков пальцев на левой ноге. Лягте на живот! Сами! Где болит? Везде? Alles klar! Ишиас. Берем!

— Где мой словарик? — заорал я. — Найдите мне мой словарик! Я иду в больницу!

Идти мне не дали. Меня усадили в какие-то древневосточные носилки с сидушкой и понесли. Я плыл по коридору хайма, как… как что? Как фараон, блин! Все махали руками и кричали хором что-то похожее на «Зиг хайль!» и «До сви-да-нья, Игорь!» одновременно. Детдом! Рано радуетесь! Вот отдохну в больнице, залечу раны, и снова к вам, с новыми силами.

«Кранкенваген» летел по ночной трассе с воплями сирены «Zu spät, zu spät, schon tod, schon tod», старой немецкой песней: «Слишком поздно, слишком поздно, уже умер, уже умер». Нет, это не про меня.

Ну вот он, полный покой, полный приемный покой и ни хрена больше. Меня расписали по десяти больничным анкетам, закатали в вену какую-то вечную иголку для вливания чего-то, уложили на сногсшибательную кровать и со всеми предосторожностями покатили в палату. Катили долго по длинным полусогнутым коридорам с самооткрывающимися дверями. Сестричка, которая меня катила, просто сияла от счастья. Почему нет? Я бы тоже сиял, если бы вот так ее катил или себя.

Я себе цену знаю. Мне скромность не к лицу, она меня не украшает, а портит. Скромность — верный путь к безвестности, как шутил наш Паша-бухгалтер, выдавая зарплату.

Но, любуясь мной, девочка немножко увлеклась, и двери лифта захлопнулись перед ее носиком. То есть я с кроватью уже в лифте, а она с носиком еще перед закрытыми дверями. Мы стали нажимать все кнопки, ну, все кнопки, какие были в лифте, нажимали разом. Я лежа, а она стоя. Но двери закрылись, как в бомбоубежище — навсегда!

Ну, мне-то пофиг. Лифт — блеск! Я в нем могу до окончания атомной войны долежать, запросто. Но, думаю, как же они меня теперь лечить будут? Через дверь?

— Ладно! — кричу ей. — Хорош. Не жми на кнопки, не в Сибири — сами откроются.

Вспомнил батю, вдохнул поглубже остатки кислорода. Достал из кармана листик с немецкими выражениями… Ну, на самый крайний случай выражения… там… «я хочу в туалет» или «у меня болит живот». Сунул листик в щель между дверями и стал водить вверх-вниз. Счас сработает… Обычно срабатывало… на Украине. А эта дура в белом халатике подумала, что я с ней заигрываю, записку передаю из неволи, с последними словами. Хвать у меня этот листик! Слышу, задышала быстрее, значит, читает. Потом как закричит:

— Херр Лукацкий! Вы хотите в туалет? Что же теперь делать?

Сработало!

— Что делать, что делать… Сунь листик обратно, и все дела.

А она плачет:

— Я вас не понимаю, я вас совсем не понимаю!

Ага, радуюсь, и ты меня не понимаешь, не только я тебя.

Наконец лифт поехал куда-то. Куда-куда? В сторону морга. Короче, я очутился в подвале. И она в подвале, и все врачи уже там. Вытащили меня из лифта вместе с кроватью, но я с нее сразу же встал и больше не лег.

— Ложись, — говорю девке, — сама, я тебя быстро докачу.

В палате хирургического отделения было темно. Я закатил свою кровать на свободное место поближе к двери, где оно было свободным, и стал третьим. Мне поставили капельницу и попытались засунуть под ноги какой-то большой ящик, как из-под снарядов, но мягкий и в наволочке. А я боюсь, когда у меня ноги выше головы!

— Бросьте! — кричу. — У меня от вас голова кружится и есть сильно хочется.

Они испугались и ящик убрали. А капельница мне понравилась: кап-кап, тихо капает на язвочку, без шума, пыли и боли.

Все утро я был под наркозом. В меня чего-то перекапали и, бесчувственного, кололи, кормили, перестилали и обмывали. Видел я плохо, но тем не менее со всеми здоровался и все время говорил спасибо, даже когда никого не было. Мои соседи меня сразу же полюбили, еще до моего пробуждения. Я их тоже. Жалко, что ли?

Вот это палата, в ней даже умереть не западло. Кажин день подо мной меняют белье, кажин день! Забирают чистое и стелют еще чище. А как немцы перестилают постель — опупеть! Я предлагаю «перестилание постели по-немецки» сделать олимпийским видом спорта. Простыня натягивается как… как что?.. как парус. Во! Видели б меня мои киевские бандиты, на какой кровати я лежу. К ней приделать мотор — «феррари»! Трансформируется во что угодно вместе со мной и моим ишиасом. Каждый больной въезжает в палату на собственной раскладушке, только на своей; а если умрет, на ней его и вывезут всего целиком, а не как у нас — по частям.

В моей палате на троих два телека «LOEW», один душ, кондиционер и телефон. Купи карточку и смотри телевизор по телефону. Непонятно как? Ну и не надо. Я карточку не купил. Зачем? Мои немцы уже обо всем до меня позаботились.

Утром приходил белоснежный чернокожий врач-негр с никелированной тележкой-минирегистратурой и золотой печаткой на пальце. Очень милый застенчивый негр. Не, не голубой, черный. Но он всегда вежливо спрашивал меня: «Wie geht es Ihnen?» (Как поживаете?). Я его тоже не баловал:

— Все хуже и хуже!

— Warum? (Почему?) — удивлялся он.