Берендей незаметно для себя собрался в пружинистый комок, спросил чужим голосом:

— И что надыбал?

— Все сводится к твоему Цыгану. Он — как испарился. Весь Сахалин перевернули, его нигде нет.

— Так, допер я. Выходит, ты ко мне за Цыганом нарисовался? У меня его накрыть хотел и пришить обоих враз? — побелел Берендей.

— А ты бы как в моей шкуре крутился? — вскипел Дядя.

— Тебе не ровня! Я за бабьими жопами от кентов не отсиживался! И нынче ни с кого навар не снимаю. Свое хаваю! Не накрываю кентов за собственные шкоды!

— Мы с тобой в одном деле были! Не я тебя в зону упек! Чего базлаешь теперь? — осел голосом Дядя.

— Допер я, дошло, зачем ты тут возник! Старый кент! Шел бы ты к хренам! Я нынче сам в отколе. «Малина» забыла. Пришлось, чтоб не сдохнуть, вкалывать вровень с работягами.

— Не ты один. Все законники чертоломят теперь. По всем зонам-и тюрягам. В бугры пацанов выводят, фрайеров. Те нас, законных, на «перо» берут. Разборки устраивают. Беспредел по зонам — как зараза. Дюймовочка из отсидки вернулся, порассказал, старый хрен. Хотел я его из «малины» в откол отпустить — не хочет.

— Хоть и плесень, а не тронь! Он со мной с самого начала. Удачлив был фартовый, — похвалил Берендей старого вора.

— Зато теперь фартового от лягавого не отличит. В дело его посылать нельзя. Слепой и слабый. Целыми днями водяру жрет и блатные песни скулит.

— А чего ты от него еще хочешь? Он свое отработал. Имеет фарт еще сто лет дармовую водку жрать. И не моги его шпынять! Он один не меньше двух «малин» путних взрастил. До моего прихода чтоб ни в чем отказа не знал, — зло приказал Берендей.

— Пускай дышит, мне-то что?

— Где след Цыгана потерялся? — словно мимоходом вернул Дядю к главной теме Берендей.

— В последний раз его видели кенты на железке. Это за день до смерти Анны. С тех пор Цыгана нет нигде. Все обшмонали. Глухо.

— Я сам его сыщу. Только не он загробил твою бабу. Это, как мама родная, понятно. Цыган мог пришить. Но не бабу. Он кобель отменный. Ему бабы дороже головы. Был один случай. Баруху надо было убрать. Так Цыган, падла, не так понял. Две ночи с нее не слезал. А уж пришить и не подумал. Спрятал ее надежно. Так что никто бы не допер. Та, дура сракатая, и теперь дышит. А все от того, что на Цыгана нарвалась. У него, гада, хер раньше мозгов соображать умеет. Он и колганом паханит, — рассмеялся Берендей.

Дядя сидел, задумавшись, опустив голову на руку. Что-то взвешивал.

Харя лежал на койке, наблюдал за фартовыми и делал выводы.

Берендей грелся у печки, глядя в огонь топки. О чем он думал теперь? Вспоминал «малину», кентов, а может решал для себя сложное — кто убил сожительницу фартового?

— Тебе когда-нибудь грозили за откол разборкой? — внезапно спросил Берендей.

— Фартовые Привидения. И не только грозили. Но их нет. Все в жмурах.

— В последней ходке с кем-нибудь залупался по большой?

— Было. Как всегда. Ну так за это бабу мокрить не стали бы, — подумав, ответил Дядя.

— Я всех перебрал в памяти. Каждого шныря и майданщика, не только фартовых. Никто из них не мог. И главного нет — причины, чтоб бабу твою убрать. Это дело мог утворить кто-то из охинских кентов, — продолжил Берендей.

— Да их никого не осталось. Там мокрушники были только у Привидения. Сам знаешь, что с ними стало.

— Ты зря не ботай. Нет города без собаки и «малины». Значит, о ком-то ты не знал, — не соглашался Берендей.

Дядя достал из рюкзака бутылку водки.

— Совсем запамятовал, кент. Принес водяру, а затрепался и крышка. Давай встречу замочим.

Берендей потер ладони, потянулся за котлетами.

— Зови кента к нам, — указал Дядя взглядом на Федьку.

— Харя, раздавим по стопарю, иди к столу! — позвал Берендей.

Федька хотел покочевряжиться. Мол, не падкий на чужое. Но испугался, что фартовые больше не позовут. Бутылка-то одна, самим мало. Федька покривил губами, чтоб фартовые не видели и рысью примчался к столу. Водки он уже давно не пил.

Разлив под ноготь — верную мерку — на троих, Дядя предложил:

— За здоровье наше и всех кентов, кто в деле не струхнул, в суде не наклепал, в тюряге, зоне — не ссучился. Пусть всех нас фортуна бережет.

— Пусть всех зэков дождется свобода. Дай им Бог дожить до нее, — выпил свою долю Берендей.

— А я за всех мужиков пью, за путевых. Нехай им во всем фартит. Пусть бежит от них горе. А друзья чтоб никогда не расставались, — закинул Харя водку в горло. И, булькнув коротко, воткнулся носом в хлебную корку.

— У меня там еще пара склянок имеется. Так ты эту корку не всю вынюхивай! — раскатисто смеялся Дядя.

Берендей, давно не выпивавший, раскраснелся:

— А помнишь Фею? — спросил гостя.

— Чувиху? Помню. Да, вот баба была!

— А ты помнишь ее песню, самую любимую? — Берендей нагнул голову. И запел со вздохами:

Я — вора жертвою была, и воровать я с ним ходила.

Ушла от матери родной, о, судьи, я его любила!

В каком-то непонятном сне я отомстить ему решила,

— вонзила в грудь ему кинжал, о, судьи, я его убила…

— Кончай, завязывай, не могу! Когда ее хоронили, вся Оха плакала. Жалели девку. А я все эту песню вспоминал. Их рядом схоронили. Ее и Привидение. Только его тихо. Без провожающих и цветов. Лягавые шибко торопились.

Берендей слушал и не слышал. Думал о другом.

— Слышь, кент, а ведь там двое Дамочкиных щипачей оставались. Так их все ж угрохал кто-то, — Дядя дернул Берендея за плечо.

— Сами себя замокрили. Верно, склянку не поделили, — отмахнулся Берендей.

— Тебе еще сколько тут кантоваться? — теребил Дядя.

— Сколько сам хочу, — мрачнел Берендей, соображая, что выпитая водка бралась, наверное, и на помин его души.

Дядя откупорил вторую. Разлил поровну. Выпили за всех живых кентов, сегодняшних и завтрашних.

— Лафа какая тут у вас. Мусора не доберутся. Кентам недосуг. Сами себе паханы и бугры. И ни одного судьи на всю тайгу. Хоть ты тут голиком хоть на ушах стой, хоть на жопе барыню играй, — потеплел язык Дяди.

— Это так. Коль окочуришься, некому будет и под корягу всунуть. Потому что, кроме зверья, никого тут нет. И мы сродни им. Даже злей. Зверье себе подобных не жрет. А мы и не подавимся. Вот сам посуди, медведь медведя даже по голодухе не сожрет, рысь с рысью не враждует. А у нас? Кенты?! Друг другу яйца вырвут за грошовый навар. Тьфу, бляди, не человеки, — ругался Берендей, хмелея, воткнув лицо в кулаки.

Федька ел котлеты. Уговаривал Берендея поесть. Тот отмахивался и просил: