В эти дни к “отчаянным” присоединился новый боец. Это был рядовой Уфимского пехотного полка Иван Чайкин. Он получил в Бородинском сражении тяжёлую рану штыком в грудь. Тогда, в результате второй атаки на батарею Раевского, бригада генерала Бонами потеснила русских. Мимо случайно проезжал начальник штаба 1-й армии генерал Ермолов. Увидев, что батарея вот-вот падёт и наш фронт будет прорван в самом опасном месте, генерал устроил удивительную атаку. Он взял в штабе охапку солдатских Георгиевских крестов, вывел из резерва 3-й батальон Уфимского полка и пошёл во главе его в штыки. Ермолов брал крест за ленту и, размахнувшись, бросал его вперёд, стараясь запустить как можно дальше. Солдаты бежали туда и поднимали кресты, заодно сметая с дороги французов… Вскоре атаку поддержали с флангов другие наши части. Бригада противника была вырезана в полном составе. Офицерам удалось отбить у солдат лишь самого генерала Бонами, получившего 18 ранений. Да и то лишь потому, что тот ловко назвался Мюратом…

Полуживого Чайкина привезли в Кудиновский вдовий дом, превращённый в госпиталь. Там скопилось 3000 раненых, из которых более 500 не могли передвигаться. Когда в Москве начался пожар, огонь быстро добрался до богадельни. Кто смог – убежал, остальные сгорели… Иван из последних сил выполз на улицу и там потерял сознание. В его ушах стояли дикие крики сгорающих заживо, беспомощных людей. Очнулся солдат через два дня посреди пепелища, и пополз дальше. Какая-то сердобольная старушка подобрала его и выходила. Немного окрепнув, Чайкин прицепил подобранный на батарее Раевского крест, взял кухонный нож и вышел на охоту. Он подловил одиночного француза, убил его и завладел ружьём и сумкой с шестьюдесятью патронами. И начал партизанскую войну. Каждый вечер пехотинец устраивал засаду в подходящих развалинах и ждал. Завидев патруль или группу мародёров, выбирал жертву и стрелял. Его пуля всегда находила цель. Разрядив ружьё, Иван сразу уходил в сады. Не было случая, чтобы французы решались его преследовать. Когда Сила Еремеевич обнаружил бойца-одиночку, в его сумке оставалось всего семнадцать зарядов. Чайкин влился в отряд и усилил его огневую мощь.

Ахлестышев вышел из “отчаянных” и сделался помощником резидента. Они с Ельчаниновым наблюдали за противником и сообщали в Тарутин обо всех его приготовлениях. В начале октября разведчики передали командованию важнейшую новость: французы сводят силы воедино и готовятся покинуть Москву. Тогда же они сообщили и состав армии. У Бонапарта было 107 000 солдат. Артиллерия насчитывала 533 орудия, однако боеспособными из них являлись лишь 360[80]. В кавалерии числилось 14 500 сабель, реально же могли воевать верхом лишь конные гвардейцы в количества 4 600 сабель. Противник оставался ещё очень силён. Армия верила в гений Наполеона и по-прежнему не знала поражений на поле боя. Мало кто понимал, как изменилось соотношение сил и что ждёт непобедимое войско в ближайшем будущем.

Побег штабс-капитана из тюрьмы дорого обошёлся Ахлестышеву и Саше-Батырю. Граф Полестель был взбешён случившимся. Он устроил расследование, жертвой которого стала Мортира. Её арестовали как предполагаемую соучастницу побега.

На Саше не было лица. Он то домогался у Петра, что по военным законам полагается его подружке, то грозился повести вардалаков на штурм Кремля. Ахлестышев спросил его:

– Ты собираешься жениться на ней, что ли?

– Ага! Вот только Москву освободим, сразу и заделье.[81]

– Саш. Ты меня извини, конечно, но ведь Мортира… как бы это выразиться…

– Бл…дь?

– Да!

– Эх, Петя… Ты ещё не знаешь, что из таких-то и выходят самые верные жёны!

Расследование Полестеля завершилось удивительно. Сначала Большой Жак и с ним дюжина фланкёров подтвердили под присягой, что русская красавица полдня развлекала их на Лубянке пением и танцами… Граф не поверил и устроил девушке очную ставку с лейтенантом Пуайе. Несчастный начальник караула сам теперь сидел под арестом. Пуайе внимательно оглядел Мортиру Макаровну, незаметно подмигнул ей, и заявил:

– Это не она! Определённо! Сходство небольшое есть, но та была и выше, и толще.

– Да куда уж толще! – сорвался полковник, но ничего поделать он не мог. Дело осталось не раскрытым, а Мортира вернулась к обязанностям горничной при княгине Шехонской. Однако режим на Остоженке был ужесточён до крайности. Степаниду с мужем рассчитали и выставили за дверь. Элитные жандармы днём и ночью караулили все выходы. Они же теперь топили печь, выливали помои; связь с Ольгой совершенно прекратилась.

Ахлестышев крутился как белка в колесе. События ускорялись. Бесчисленные и опасные занятия поглощали всё время каторжника и не оставляли сил на душевные муки. Просто слева, где сердце, он теперь ощущал нескончаемую ноющую боль.

В эти дни Пётр с Сашей часто разговаривали о своих чувствах. Их невесты – княгиня и гулящая – оказались вместе в одной ловушке, и жизни их подвергались опасности. Когда ближе к утру служебные хлопоты заканчивались, беглые садились в уголке и обдумывали планы налёта на дом Барыковых. Невозможно было просить Ельчанинова о содействии военной силой: партизаны и без того дрались, не покладая рук. Но у Батыря оставались его вардалаки. На них друзья и строили свой расчёт. Сам особняк охраняли уже двадцать жандармов, и штурм признали невозможным: могли пострадать женщины. Тогда решили захватить графа по пути на службу, чтобы обменять его потом на пленниц. Восемь человек конвоя не смущали влюблённых друзей. Но тут началась предпоходная суета, и Полестель стал ночевать в Кремле. На Остоженку он теперь наведывался от случая к случаю, а долго держать в засаде отряд вардалаков было невозможно.

И вот пришло седьмое октября – день исхода. С утра зарядил плотный, по-настоящему осенний дождь. Город накрыл туман. Экипажи всех видов выстроились в сплошную колонну в четыре ряда и медленно ползли по главным улицам. Пять недель назад такой же многоногой гусеницей бежали на восток москвичи. Теперь на юго-запад, к Калужской заставе драпали французы. Апокалипсис в Первопрестольной близился к завершению.

Бывшая Великая армия стала похожа на огромный цыганский табор. Или войско гуннов в эпоху переселения народов… На улицах мгновенно возникла давка. Повозки гражданских лиц неимоверно мешали армии. Их вдруг неведомо откуда появилось несметное количество. Вид у статских был крайне растерянный. Негоцианты, актёры, маркитантки, ремесленники, полковые жёны с детьми, учёные иностранцы и портнихи с Кузнецкого моста… Рассерженные солдаты гнали их из своих рядов и вытесняли на обочину. Но это мало ускоряло процесс бегства. Толчея и скученность почти остановили движение. Армия теперь мало напоминала поджарое, голодное и смелое войско. Перед каждой ротой ехало 2-3 фуры с награбленным в Москве барахлом. Многие солдаты толкали перед собой ручные тележки. Самое ценное скрывалось в ранцах. Немало людей сделались за эти сорок дней богачами. У иного фузилёра в карманах лежали бриллианты огромной стоимости или золотые украшения тончайшей работы. Лишь некоторые вместо злата-серебра запаслись мукой и тёплыми вещами.