Однажды поутру Баян нашел сломанный стебель кипрея. Под птицей ли надломился, скотина ли наступила?

Отрок так и этак приподнимал, пристраивал цветок – не держался. Лепестки увядали на глазах.

Поклонился Баян кипрею, как человеку:

– Прости меня, Божье творенье! Не ведаю, как помочь тебе.

Стебель вдруг начал гнуться, гнуться к земле, словно изнемог и покорился злой судьбине. Тогда Баян поднес ладони к его погасающим цветам и принял пламенную душу кипрея.

С огоньком в руках выбрался из впадины в степь, чтоб пустить огонек по вольному ветру, в просторы. И увидел, как съезжаются в поле два поединщика, два могучих богатыря на богатырских конях. То были Илья Муромец и поляница, дочь воеводы Свенельда.

Илья наехал на девку-негодницу ненароком, торопился под Белую Вежу. Не для того, чтобы вместо князя Святослава сразиться с хазарами, а встретить грудь в грудь невидимую людям черную силу, рыцарей кромешной тьмы.

Свечечка она, свечечка, мрака ночи не рассеет, но видна в поле от одного края до другого. Просил Святогор Илью задержать нечисть, хоть на три вздоха, а уж больно тяжко придется, так и на один вздох, пока соберется воедино светлое воинство.

Незавидная доля ожидала Илью Муромца, но богатырское дело – не кафтан снять с плеча, изволь жизнь положить.

А у тьмущей тьмы тоже сыскался поединщик, баба глупая. Наехала на Илью Муромца, не ведая, кому службу служит.

Увидал богатырь, что Свенельдова дочка копье выставила, щитом заслонилась, ногами коня по бокам хлопает, закричал издали:

– Ах ты, лепая нелепица! Уступи мне дорогу, Господом Богом тебя прошу! Недосуг игры играть. Если честь твоя от прошлой встречи покоробилась, так я поклонюсь тебе, боярышне.

Где там! Заложило ненавистью девичьи уши. Мчится, да так, что искры из-под копыт сыплются.

Тронул Илья Сивку, перескочил поляницу. У кого верх, тот и царь. Пролетая, наклонился, ухватил за броню, порвались ремешки – застежки рассыпались. На резвом скаку не до нежностей. Растворил Илья створки железные, содрал кафтан с рубашкой шелковой – явил белому свету ярый жемчуг. Воротился Илья к деве одежонку отдать, отворачивается, чтоб не смутить гордую боярышню, укоры придумывает вежливые, мысли туго ворочаются, мнет Илья, жмет доспехи заморские, как яичную скорлупу.

– Ах ты, дурь мужицкая! – закричала Свенельдова дочь, схватила палицу литую, к седлу притороченную, да как трахнет богатыря по башке. Уж такой гуд пошел под шапкой железной, будто в сорок колоколов ударили. Зашатался Илья былиночкой. В одну его сторону клонит, в другую, а поляница, наготы не стыдясь, душу завернув в злодейство, вытащила из саадака острый нож, норовит богатыря насмерть ударить, насквозь сердце проткнуть. Примерится, а Сивка ступит в сторону, Илья и поехал с седла на бок.

Завизжала боярышня от ярости, размахнулась палицей хребет коню сломать, тут Сивка возьми да лягни задними копытами. Полетела Свенельдова дочь вместе с конем уж таким кубарем – посреди Киева грохнулась себе на позор. Илья же от Сивкиного скачка выпал из седла.

Вот и пришла пора отроку Баяну сослужить первую службу для милой Родины, для народа русского.

Подбежал к богатырю. Лежит Илья Муромец, бел как мел. Земля ему – перина, небо – одеяло, вечность сны навевает беспамятные.

Что делать? К юрте бежать? Да пастухи от смерти не лекари. Сел Баян возле Ильи, заплакал. Впервой видел торжество подлости.

Пожалел, что ни гуслей нет, ни псалтири. Сыграл бы богатырю. И увидел вдруг на ладони у себя – душу кипрея. Другого-то и не было ничего. Поднес розовый огонек к губам богатыря, дунул. Затрепетало крошечное пламя, перешло на Илью, он и открыл глаза. Спросил:

– Долго ли я спал, отрок?

– Твой конь траву щипнул, а сжевать не успел.

– Ну слава Богу! – сказал Илья, поднимаясь. – Горячо что-то в груди у меня. Будто сердца прибавилось. Чем это ты меня подлечил?

– Да что в руках было, – ответил Баян. – Цветком.

– Хорошие ты цветы собираешь. Как зовут-то тебя?

– Баян.

– А меня Илья. Скажи, Баян, в глазах ли у меня кровавые пятна или впрямь на небе нечисто?

Посмотрел Баян на небо, удивился:

– Облака кровью напитаны.

Подтянул Илья сапоги, поправил железную шапку, сел на Сивку.

– Проводи меня взглядом, отрок, подгони! Подзадержался ненароком. – И погладил Сивку по гриве. – Ну, конек, сужено нам отведать богатырского лиха.

Баян на кровавые облака показал:

– Этого?

Илья только глаза прикрыл. Поглядел на все четыре стороны в рукавицу, вздохнул. Наклонился с седла:

– Поехал я, браток!

– С Богом! – сказал Баян.

Улыбнулся Илья, тронул Сивку. Пошел конь с места наметом, да что ни скок – шире, шире, и вот уж не касались боле конские копыта матушки земли.

А небо среди дня темнело, багровело, облака на облака уж и не походили: на зверье, на гадов ползучих.

Кинулся Баян со всех ног к юрте, к пристанищу. Молодец, что кинулся. Перестало небо быть небом, прибежищем птиц. Обернулось полем побоища. Не сыскать уж было в нем, в просторном, ни высоты, ни глубины, широта тоже вся куда-то подевалась, а когда в небе тесно, все живое на земле умолкает.

И увидел Илья Муромец: разошлись небеса на стороны, будто кто заслонку снял с печи. А печь давным-давно потухшая! Ни огня, ни золы – хлад и ветер. Да только не тот ветер, что над землей летает, – вселенский, неуютный.

Скосил Илья глаза на правый ус, а ус в инее.

Да и нос вроде прихватывает. Пригнулся к Сивке – потеплело. Пышет Сивка не хуже каравая. Тут и в воздухе потеплело. Но зато потянуло уж таким смрадом, хоть ноздри зажимай. Небо куда-то подевалось. Внизу огненная река, кругом черные утесы. И понял Илья – в пасть с Сивкой въехали.

– Ах ты, тьма-тьмущая! Величество вонючее! – закричал богатырь да и вонзил в огненную реку доброе свое копье.

Река-то – язык змеиный. Заплясал, вскорежился. Илья же не унимается, колет, крутит… Хлюпнуло, будто болото провалилось в промоину.

Увидел Илья: один он как перст, как мизинец. А Вселенная перед ним хуже старушечьего сундука, уж так набита, что и размахнуться как следует нельзя.

– Боже ты мой! – ахнул Илья. – Сколько мерзости наплодил сатана!

Пристегнул щит на спину, чтоб какая-либо тварь под лопатку не пырнула, а Сивка вдруг и говорит человеческим голосом:

– Садись, Илья, задом наперед. Так нам сподручнее будет.

Перевернулся богатырь в седле. Приторочил пику так, чтоб Сивка, вперед скакнув, поражал нечисть не одними зубами да копытами. Меч взял левой рукой – отмахиваться, а правой – надежу свою мужицкую, дубину кленовую с комлем на конце.