Сергей Аркадьевич встает, снимает с себя пилотку, засовывает ее за пояс, надевает на голову шлем с очками, поворачивается к Мике и тихо и презрительно говорит:

— Дурак.

И уходит из-под разлапистой ресторанной пальмы в сторону океана, навстречу солнцу…

Мике хочется рвануться за отцом, умолять простить его за идиотскую шутку, обнять, упросить вернуться назад под эту странную пыльную пальму…

…но что-то мешает ему подняться из плетеного креслица! Тогда он опускается на колени и, как в детстве, на четвереньках начинает ползти за обиженным отцом… Как же он посмел?… Как он мог — это же его отец!.. Ведь он всегда знал из Папиных же рассказов, что на «блерио» и «ньюпорах» того времени уже стояли пулеметы «гочкис», синхронно стрелявшие через винт!.. Как же он сумел так отвратительно сострить?… Нету, нету ему прощения!

Мика срывает с головы дурацкий шлемофон, плачет, ползет на коленях по раскаленному песку за отцом, кричит сквозь рыдания:

— Папочка!.. Прости меня, родной мой… Прости меня, Папочка… Господи!.. Что же мне делать? Что же мне делать…

Но нещадно бьет в глаза солнце! И оскорбленный собственным сыном отец, Папа, Сергей Аркадьевич Поляков, растворяется в этом душном ослепляющем солнечном мареве…

…и Мика понимает, что он его больше никогда, никогда не увидит…

И просыпается в слезах, с бешено и гулко колотящимся сердцем.

* * *

— Я хорошо знаю эти твои ОСТРОВНЫЕ сны, — тихо сказал Альфред. — С тех пор как ты меня выдумал, этот теплый остров в океане снился тебе уже несколько раз.

— Этот остров снится мне с детства.

— Я так и понял.

— Альфред… Только честно! Как на духу… Ты смотришь все мои сны?

— Ну во-первых, я их не смотрю. Они мне являются сами. А во-вторых, могу тебя успокоить, — не все. Только самые эмоциональные. Те, которые издавна гнездятся в твоем подсознании…

— Представляю себе, что гнездится в моем подсознании!

— Не трусь, Мика. Случайные сны, навеянные тебе неудовлетворенными желаниями или возникшие из произошедших накануне ничтожных сиюсекундных пустяков, я обычно не смотрю, даже если они насильственно вторгаются в мой сон. Например, недавно тебе снились такие жуткие, разнузданные и омерзительные видения, что, только заглянув в начало, я тут же заставил себя проснуться! Чтобы не досматривать эту грязь до конца во всех подробностях…

— Ни черта не помню… — смутился Мика и попытался перейти в насмешливое наступление: — Я и не знал, что ты так пуритански строг! Уж коль ты настаиваешь на том, что ТЫ — часть МЕНЯ, то смею тебя заверить: мне несвойственно особо почтительное отношение к такому понятию, как «мораль». В известных, конечно, пределах.

— А что такое «мораль»?

— Ух, ч-ч-черт… Это настолько широко и всеобъемлюще, что… Я не уверен, что сумею это тебе толково объяснить. В данном случае я имел в виду такие понятия, как «любовь» и «любовные отношения»…

— Что ты, Микочка!.. Я обожаю твои любовные сны! И я тебе безумно завидую, что ты так прекрасно познал ЭТО!.. Ах, если бы мне тоже было доступно ТАКОЕ… Но, Мика, тот твой сон, который я прервал в себе из-за естественной и элементарной брезгливости, был так далек от какой бы то ни было любви, он был так грязен и механистичен…

— Уймись, Альфред. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но с возрастом красивые и нежные любовно-эротические сны посещают людей все реже и реже. Чаще снится вот такая половуха-абракадабра, которую тебе довелось подсмотреть… Подозреваю, что это активное наступление старости. Так сказать, «продукт процесса уходящего мужчинства», как говорил один мой грузинский друг-кинооператор.

— Возможно. Если судить по твоим снам, Микочка, ты ведь и сегодня живешь прошлым. То ты во сне крутишь всякие сальто, то стоишь на руках вверх ногами на перилах Троицкого моста посередине Невы…

— А ведь все это было в действительности, Альфред!..

— То я видел в твоих снах, в твоих кошмарах, как ты сажаешь самолет, забыв выпустить шасси, то у тебя не раскрывается парашют, то ты в горах падаешь со скалы…

— Не было… Но я всегда этого безумно боялся.

— …и мне приходится освобождать тебя от таких кошмаров. Я бужу тебя — желанием попить воды, сходить в уборную…

— А разве ты не можешь меня не будить, а просто ИЗМЕНИТЬ мой сон?

— Окстись, Мика!.. У тебя до сих пор такая могучая биоэнергетика мозга, что я приблизиться к ней не могу…

— Да что ты?! — искренне удивился Мика. — А я думал, что эта хреновина ослабляется вместе с потенцией…

— С чем, с чем?…

— Ладно. Черт с ней… Проехали. Альфредик, ты не мог бы сгонять на кухню или в ванную и сменить мне воду вот в этом стакане? А то я в ней уже даже кисть промыть не могу. А акварель, будет тебе известно, как и любовь, требует нежности и прозрачности… Только сполосни стакан хорошенько. А еще лучше — вымой его. Ладно?

— О-кей! — ответил Альфред и упорхнул вместе со стаканом.

С некоторых пор он без зазрения совести пользовался Микиной лексикой.

Мика оторвался от работы, с удивлением поглядел на портрет Альфреда, висящий над Альфредовой кабинетной тахтой, и насмешливо подумал: «Пока это лучшее, что когда-либо выходило из-под моего карандаша!»

— Ты действительно так думаешь? — польщенно спросил неожиданно появившийся в кабинете Альфред с чистым стаканом свежей, прозрачной воды.

Мика слегка вздрогнул. Он все еще никак не мог привыкнуть к молниеносным исчезновениям и появлениям Альфреда.

— Да, — сказал Мика. — Я тебе очень-очень рад, Альфред…

— Кстати! А почему тебя выперли из Мухинского училища? — вдруг спросил Альфред.

— Вот уж совсем некстати! — весело рассмеялся Мика. — Но это была поразительно дурацкая история!..

* * *

Демобилизованный, вернее, «уволенный в запас» старший лейтенант М. Поляков прибыл в Ленинград с большим фибровым чемоданом, купленным в Капустино-Ярском военторге.

Чемодан был набит папиными и мамиными документами и фотографиями. Там же, в папке, бережно хранимой Микой все восемь лет своей армейской службы, была и статья Константина Михайловича Симонова о гибели кинорежиссера Сергея Аркадьевича Полякова, и папино «Брево» на пяти языках — его удостоверение шеф-пилота, и дедушкин паспорт, где на одной странице было написано: «Вероисповедание — иудейское», а на другой странице — «Высочайшей милостью Государя Императора доктору медицины, профессору А. Полякову пожаловано звание „Потомственный дворянин"».

Там же рядом лежали любимые Микины американские унты, шлемофон, планшет, фотографии собственные и сослуживцев — все, без чего жизнь себе никак не представлялась! Лежала там и большая папка с набросками, акварельками, эскизами костюмов к «Дракону» и рисунками давних лет…