Она приблизилась к тахте и стала вскидывать ноги, почти доставая кончиками пальцев его лица, поводила плечами, отчего ее груди тряслись под расстегнутым френчем, сильно крутила бедрами, выставляя вперед свой влажный живот с темным углублением пупка и золотистым клинышком лобка.

Ему захотелось ее ударить. Она угадала его страдание, и это вызвало в ней острое наслаждение. Со смехом она упала на него, стала целовать, тормошить, бить ему в грудь кулаками, продолжая и лежа танцевать, совершая свои неистовые телодвижения.

– Ну что же ты, что же! – побуждала его она.

В своей тоске и бессилии он оттолкнул ее, сбросил с кушетки, услышав, как громко стукнуло ее тело о пол. Этот глухой безжизненный звук, напомнивший ему стук мертвых тел, когда их, раскачав, кидали в кузов военного грузовика, отрезвил его. Он наклонился над ней. Обнял под генеральским френчем ее вздрагивающие, худые плечи, гладил спутанные длинные волосы, повторяя:

– Милая, милая!..

Самба продолжала сверкать и звенеть. Даша плакала, прижималась к нему мокрым лицом. И он так любил ее, так винил себя, так старался и не мог ее защитить.

Притихшую, больную, он отвез ее в Кусково, высадил у подъезда. Передал ей сверток с купленным платьем. Посадил в лифт. Слушал, как уносит ее вверх, в бесконечность, удаляет от него, втягивает в длинный, уходящий ввысь раструб, куда ангелы на картине Босха сопровождают души умерших и в далеком, среди сужающихся голубых колец просвете, превращенная в свет, исчезает душа.

Вышел на улицу, в сырой ветреный сумрак. Резной медведь на детской площадке поджидал его, как тотемный зверь. И опять, проходя мимо, Белосельцев коснулся его резной деревянной лапы.

Они катили по безлюдной дороге к границе. Белосельцев смотрел, как хлыст антенны сечет близкие горы, зеленые косматые леса. На обочине, вылезая кормой на асфальт, возник танк. По осевшему в рытвину корпусу, по желто-ржавому цвету Белосельцев издали понял, что танк подбит и сгорел. Тут же, зарывшись гусеницами в землю, ржавела боевая машина пехоты. Чуть в стороне, на обугленных скатах, осел транспортер.

Тхом Борет остановил машину, все вышли. Белосельцев рассматривал сгоревшую технику, остановленный порыв наступления, напоровшийся на встречный порыв. Где-то здесь, у дороги, находился полпотовский противотанковый расчет. Погибая, он отметил рубеж своей гибели телами сожженных машин.

– Вот здесь, у этой черты, мы должны повернуть обратно, – сказал Тхом Борет. – Дальше ехать нельзя. Дальше мы не сможем обеспечить вам безопасность.

В этих словах была тревога за его безопасность, и едва различимая угроза, побуждающая его прекратить путешествие, и указание на неизбежную опасность, которой он себя подвергает, и почти отсутствующий, неразличимый намек на тот красноватый проселок с лункой взрыва, уничтожившего итальянку.

Белосельцев, ссутулив плечи, мучаясь жаждой, проводя сухим языком по колючим губам, смотрел перед собой на шоссе. Ему казалось, от пыльной обочины, от развалившихся танковых гусениц через избитый асфальт проведена невидимая черта. Тот предел, до которого его довела удача, позволив исполнить намеченное. Информация о дороге собрана, угроза войны установлена, степень ремонтных работ, позволявших восстановить дорогу, выявлена. Новые данные ничего не прибавят к увиденному. Из-за черты дул твердый неслышный ветер, враждебные неясные силы чем-то грозили. Словно все еще длился тот недавний удар гранатомета, развернувший танк толчком в лобовую броню. Он чувствовал это давление своим усталым, измученным телом. Ему следует сейчас повернуть и двинуться обратно в Пномпень. Через сутки он окажется в знакомом отеле, пропитанный пыльцой ядовитых растений. Душ, свежее белье, вкусная еда в ресторане. Отчет в посольстве. Шифровка в Москву. Его подымут широкие белые крылья лайнера, унесут в небеса от этих джунглей, от разбитого танка, от невидимой роковой черты. И будет московский май, сирень Большого театра, и только в снах, через много лет, ему привидится плачущий бык как образ обреченного на смерть континента.

– Дорогой Сом Кыт, – Белосельцев вглядывался в осунувшееся лице кхмера, на котором проступали острые кости скул, а в углах покрасневших глаз скопилась мокрая пыль, – мне кажется, нам следует продолжить путь и достигнуть границы. Иначе картина будет неполной. Какой журналист упустит возможность вести репортаж из тех мест, откуда бьет огонь артиллерии? Весомость каждого слова увеличивается на вес снаряда. Поэтому, дорогой Сом Кыт, мне кажется, мы должны просить любезно сопровождающего нас Тхом Борета сопровождать нас и дальше, к границе.

Он видел, Сом Кыт смотрит перед собой на асфальт, на ту же черту, незримо преграждавшую путь. На тот предел, где завершается их путешествие и можно разворачивать колеса домой, в безопасную сторону, к печальной одинокой жене. Доклад в министерстве. Похвала за удачный вояж. Возможное повышение по службе. И незачем рисковать из-за странной прихоти малоизвестного ему человека, чья профессия тонко сокрыта под личиной журналиста.

– Я тоже думаю, что нам следует побывать на границе, – обратился Сом Кыт к Тхом Борету. – Иначе впечатления будут неполными.

– Дальше ехать нельзя, – твердо сказал Тхом Борет. – Таково условие программы. Дальше имеющимися средствами охраны я не могу обеспечить безопасность. В вечернее время прекращается движение на трассах. Я не могу взять на себя ответственность. Программа полностью выполнена.

– Дорогой Тхом Борет, – Белосельцев чувствовал, как кожаные сухие ремни стягивают ему щеки и губы, но старался улыбаться, – вы же знаете, что никакая программа, даже столь тщательно и разумно составленная, не сможет учесть всех экспромтов и неожиданностей.

– Затем и составлялась и утверждалась программа, чтобы избежать неожиданностей, – твердо настаивал Тхом Борет. – Я ответствен за программу и не могу гарантировать вам безопасность.

– Дорогой Тхом Борет, после того что вы испытали в жизни, понятие «безопасность» приобретает сомнительный смысл.

– Я не вправе принимать решение сам, – колебался Тхом Борет. – Я должен связаться с вьетнамской комендатурой по радио.

– Так сделайте это, – почти приказал Сом Кыт. – Сделайте это от имени Министерства иностранных дел.

Тхом Борет направился к машине, где блестел жгут антенны, – вызывать по рации Баттамбанг. Белосельцев вспомнил картинку из давнишней, в детстве читанной сказки: развилка пути, на обочине белый камень, богатырь на коне водит копьем по земле, на камне вещие, начертанные кем-то слова. Нет ни копья, ни камня, лишь разбитый, сгоревший танк, горстка усталых солдат, но все тот же рубеж, отмеченный на дороге чьим-то извечным копьем.

Солнце пекло, попискивала рация. Тхом Борет вызывал Баттамбанг. Белосельцев, желая укрыться от зноя, спрятать свое изнуренное тело, подошел к танку. Ухватился за теплую скобу, за облупленную крышку люка. Влез внутрь танка.

В танке было сумрачно, душно. Выгорело все дотла. Будто влетела и взорвалась шаровая молния, единой вспышкой испепелив все живое и плавкое. Он устроился на сиденье водителя среди торчащих обугленных рычагов, рыжей осыпавшейся окалины, в которой валялась окисленная орудийная гильза. В сумрак вонзался, тонко, струнно дрожал луч солнца сквозь маленькое, прожженное в броне отверстие. Огонь кумулятивного снаряда пробил сталь, прожег в ней канал, вдунул в танк смертоносный пылающий шар. Белосельцев наклонил голову, поймал зрачком круглый прожог в броне, поместил глаз в то место, где просвистело веретено плазмы. Его живое ухающее сердце находилось в том месте, где некоторое время до него билось сердце сгоревшего человека. Его живые ноги упирались в пепел и прах, бывший некогда человеческой плотью. И он, живой, не уберегший от смерти женщину, обремененный добытым знанием о близкой большой войне, не понимающий мира, не ведающий его концов и начал, смотрел сквозь пробоину на голубые азиатские горы, на курчавые далекие заросли, на медленную тихую птицу, парившую под белой тучей. И думал о Родине.