– Не дыши на меня перегаром, – шептал ему доктор, – какого черта ты пиво пил?

– Да по привычке. Сам не рад, веришь? – каялся Император.

– Да замолчи! Не раскрывай рот вообще. А лучше отвернись.

– Док, ты не того боишься. Я щас уссусь!

– Вспомни завет Кузьмы: «Не ссать!»

– Я ж предупреждал, чтоб пустую пластиковую тару взяли! – рассердился полковник.

– Да взял я! Только лежа не могу!

– Док, а ты что купишь на гонорар? – спросил изнывающий от неудобства Джумай.

– Тачку, – не задумавшись ни на секунду, ответил реаниматолог.

– А я – ништяков всяких… много… – размечтался КиФай.

– А вдруг он нас кинет? – выразил свои опасения историк.

– Я ему кину! – пообещал полковник дядя Женя и аккуратно отодвинул заднюю панель подиума. – Ладно, пора.

Геймеры облегчились перед генеральным этапом битвы, закрутили тару припасенными крышечками и закатили бутылки под подиум. Много лет спустя, рабочие, занятые на плановой реконструкции музея, предъявят ошеломленным научным сотрудникам эту странную необъяснимую находку. Подозрение падет на ни в чем не повинных строгих старушек – смотрительниц залов, которые окажутся не так просты и отобьются сильным аргументом – физиологической невозможностью такого акробатического номера.

Пристраивая стрелы в металлические нарукавники древних лат, дядя Женя уже восьмой раз пожалел, что отдал свой «глок» заказчику, попросившему геймера найти дома серебряную ложку, отлить из нее пули и зарядить пистолет. В результате столовое серебро понесло убыток, и рано или поздно придется объясняться с женой. И еще полковника беспокоил вопрос: откуда заказчик вообще узнал про его «глок»?

В предпраздничную полночь припозднившиеся «безлошадные» москвичи с удивлением наблюдали в подземном переходе Охотного ряда блистательную чреду дорого одетых господ, устремившихся в заляпанную грязью, приоткрытую железную дверь напротив входа в метро и оставивших после себя в вонючем холодном дромосе с подпившими лабухами и стреляющими глазками кокотками шлейф дорогого амбре. Завтра, а может быть, уже сегодня, наваривая новогодние холодцы в своих тесных кухнях, очевидцы сего зрелища будут гадать в кругу семьи, почесывая шеи, что кроется за этими скромными дверьми: то ли подпольное казино, а то ли еще чего похлеще. И непременно придут к выводу, что по-любому – гнездо разврата.

Фофудьин с беспокойством поглядывал на подаренные ему некогда Григорием Орловым часы Марка Фази с механизмом на шпиндельном ходу, с фузеей и цепью Гааля, произведенные в семидесятых годах осьмнадцатого века Московской казенной часовой фабрикой, которую оный граф Орлов сам затеял и сам курировал. Разметка, цифры и подпись «FAZY A MOSCOU» прорисованы были вручную и зафиксированы в слое горячей эмали. Толстый корпус, покрытый позолотой, имел классическую форму луковицы, с глухой задней крышкой. При помощи этих часов комьюнити манипулировало временем: останавливало некоторые особо прекрасные или особо опасные мгновения. Но функция эта была лимитирована и использовалась лишь в самых крайних, судьбоносных случаях. Фофудьина беспокоило, что Параклисиарх опаздывал. Такого с ним не случалось никогда, поэтому председатель нервничал и обильно потел.

Этой ночью воздушные массы никуда не перемещались, а облепили здание музея плотной чернотой, зацепившись за него, словно улетевший с бельевой веревки байковый халат за ветку ясеня под балконом. В зале № 21 горел свет, но в окнах отражались только экспонаты и аукционист с шарфом, плотно и высоко намотанным на шею.

– Пора начинать! – потребовал аукционер со стороны лондонских. – Я не вижу причин тянуть время из-за чьей-то расхлябанности.

– Вы правы, господа, – молвил с поклоном Бомелий, – примите самые искренние извинения.

Московские обернулись к нему в недоумении, а Уар погрозил кулаком. Никто не уполномочивал Бомелия брать на себя решение каких бы то ни было вопросов на аукционе. В присутствии царевича это было неслыханной дерзостью. Тем не менее торг уже закипал.

В небольшом зале под номером 21 висел удушающий аромат модного парфюма. Источник этого фимиама крылся в продюсере Свириде Кучинегове, стоявшем у окна со скрещенными на груди руками. Напротив него в дальнем конце зала переминался с ноги на ногу Вечный Принц. Лондонские аукционеры пришли в масках, и это раздражало московских. Белесый, как лунь, аукционист уже едва шевелил пересохшими губами, а рука его, державшая навесу молоток, затекла.

Шел третий час торгов. Противники изрядно устали. Произносимые аукционистом числа давно израсходовали все придуманные для них названия. Оглашалась только степень. Обстановка накалилась до крайности. Лондонские потребовали удалить из помещения Кучинегова вместе с его ароматом, усмотрев в этом казусе диверсию. Пошарив рукой в кармане, Бомелий извлек ингалятор и, вдохнув, сказал:

– Господин Кучинегов, у меня сейчас начнется приступ астмы. Покиньте помещение. Что вы, в самом деле, тут устроили? Идите продюсируйте…

Кучинегова удалили, но смрад остался. Зато Бомелий находился теперь вне поля зрения аукционеров. Белесый аукционист вращал головой справа налево и обратно, потому на стоящем в отдалении Бомелии взгляд не фокусировал.

С каждой минутой становилось все более очевидным, что деньгами спор за лот решить не удастся. И у акционеров сдали нервы: они кинулись мутузить друг друга. Драка могла бы вполне сойти за субботний сшиб фабричных «стенка на стенку», если бы на карту не было поставлено реноме московского комьюнити, подпорченное подменой Москвы, и, как следствие, его выживание.

За поднявшимся гвалтом в грандиозной рукопашной свалке никто не услышал металлического скрежета оживших старых доспехов. Меж тем арбалеты были наведены на цели и ждали команды Бомелия, по которой аукционеры непременно должны были повернуться грудью к стрелка́м. И слово, то самое, единственное, которое могло остановить не только схватку, но и течение жизни обоих комьюнити, прозвучало как гонг, как набат:

– АЛМАЗ!

Это слово, уже много лет державшее в постоянном напряжении московских и лондонских, заставлявшее замирать и переходить на шепот, прислушиваясь к шагам за спиной, с риском для выживания перлюстрировать всю переписку между спецслужбами и даже электронную почту жителей обеих столиц – Лондона и Москвы, – произвело ожидаемый эффект. Аукционеры вскинулись, развернулись к Бомелию и стрелкам и замерли, словно громом пораженные.

Единственное, что успел сделать царевич, это закрыть собой Марью, Мать ночной Москвы. Придавленная его еще теплым телом, она видела, как падали, словно снопы в поле, их соратники. Рядом распластался верный дружок Уара – Бобрище. Хлопнулся навзничь, брякнув ключами, Растопчин. Обвалился грузно мучным кулем Фофудьин, зажавший в пухлой ладони часы-луковицу. Московские вперемежку с лондонскими. Каждый получил свою стрелу в грудь.

Не успел Бомелий рыпнуться в сторону сейфа, как был подхвачен поперек туловища бдительным полковником дядей Женей. Взвалив заказчика на плечо, выходя из музея, полковник пожал руку охраннику – бывшему однополчанину – и вынырнул со всей своей гвардией на поверхность Москвы, пройдя через подземный ход.