Княжна отложила газеты, озабоченно посмотрела на воровок.

— Такие вот страшные новости.

Михелина молчала, вращая пустую чашку в блюдце.

— Я знала этого пана, — сказала неожиданно Сонька.

— Пособника?

— Мы вместе были на каторге.

— Вы были на каторге? — ужаснулась Анастасия.

— В моей жизни, милая девочка, многое было. Так что держись от нас подальше, — усмехнулась воровка и обратилась к дочке: — Надо срочно делать ноги, Миха.

— Делать ноги? — не поняла княжна.

— Ну, бежать, — объяснила Михелина и с иронией спросила мать: — Куда бежать? Только высунемся, тут же схватят.

Анастасия подошла к Михелине, обняла ее.

— Я не отпущу ее. Она — моя сестра.

— А моя дочь, — засмеялась Сонька.

— Все равно не отпущу!.. — Княжна с мольбой посмотрела на Соньку.

— Начнут искать и сюда доберутся, — объяснила Михелина.

— Не доберутся. Я никого не впущу в дом.

— Ну и сколько лет нам придется здесь куковать? — Воровка снисходительно усмехнулась. — С ума съедем в этих стенах.

— Хорошо, — нашла выход Анастасия. — Я поеду с вами. Денег у меня хватит, будем ездить по всему свету. А потом о вас забудут, и мы вернемся.

Это вызвало невеселый смех у обеих воровок. Княжна обиженно посмотрела на них.

— Чего вы?

— Ты — чудо, — поцеловала ее Михелина и перевела взгляд на мать. — Может, переждем немного? А то вдруг нарвемся.

Та пожала плечами, печально улыбнулась.

— Все равно когда-нибудь нарвемся.

В пустой комнате, на голых стенах которой, кроме окна, больше ничего не было. Тобольского допрашивал Егор Никитич Гришин. Смотрел на задержанного с откровенной неприязнью, если не с ненавистью. Поляк же, напротив, был предельно спокоен и собран.

Возле стенки с прямой спиной и шеей сидел на табуретке судебный пристав Фадеев.

— Имена и адреса сообщников, — вел допрос следователь.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — с недоумением произнес пан.

— Вы подозреваетесь в том, что способствовали покушению на высокопоставленных лиц департамента полиции.

— У вас нет доказательств, господин следователь.

— Будут.

— Когда будут, я отвечу на любой ваш вопрос.

— Вы отбывали каторжный срок на Сахалине.

— Да, я был сослан туда за покушение на убийство.

— Значит, история повторяется?

— Не понимаю, о чем вы.

— Убийство, здесь пособничество в убийстве. Не слишком ли все близко?

Пан Тобольский снисходительно усмехнулся, пожал плечами.

— Никакой близости. В давней истории, за которую я отбыл полагающийся срок, было желание наказать подлеца. К сожалению, не получилось. Здесь же… здесь к теракту я не имею никакого отношения.

— Егор Никитич, — не выдержав, подал голос судебный пристав, — дело тухлое. Господин играет в несознанку, а ты вертишься вокруг да около. Может, кликнуть «ваньков»?

— Успеем, — отмахнулся тот и снова повернулся к допрашиваемому. — Вы понимаете, что вам светит, господин Тобольский?

— Ничего не светит, — просто ответил тот. — Ваши агенты задержали совершенно невинного человека, и теперь шьете ему дело. Вам надо отчитаться перед начальством?

— Нам надо добиться вашего признания.

— В чем?

— В пособничестве содеянному террористическому акту.

Поляк перебросил ногу на ногу.

— Не по адресу.

— Почему во время взрыва вы оказались на Екатерининском канале?

— Я каждый день совершаю подобные прогулки.

— Но после взрыва вы бросились бежать.

— Да, это так. Я испугался.

— Вас ждала карета.

— Во время прогулки меня всегда поджидает экипаж.

— О чем вам говорит имя Марк Рокотов?

— Марк Рокотов? — Пан задумался. — Кажется, это известный и модный поэт.

— Вас не однажды видели вместе.

— Не исключено. Я относился к поклонникам поэта.

— Вам известно, что он входил в благотворительный союз «Совесть России»?

— Нет, неизвестно. Хотя не исключаю, что он мог входить в какой-нибудь союз. Сейчас это модно.

— Но вы ведь финансировали эту «Совесть России». Или позабыли этот прискорбный факт?

Поляк рассмеялся.

— Если факт прискорбный, зачем же мне помнить, господин следователь?

— Егор Никитич, — снова не выдержал Федор Петрович, — у мужиков кулаки чешутся.

Тот не обратил на него внимания, продолжал смотреть на задержанного затуманенными гневом глазами.

— Рокотов при взрыве погиб. Теперь всю ответственность за случившееся вам придется взять на себя.

— Мне необходимо обратиться к адвокату, — поняв сложность ситуации, твердо заявил пан Тобольский.

— Будет адвокат, — кивнул следователь. — И не один, а сразу два. — И кивнул судебному приставу: — Зови, Федор Петрович!

Из потайной двери в одной из стен комнаты вышли два крепких господина с закатанными рукавами. Вначале посмотрели на чиновников и, получив их одобрение, уставились на жертву. Затем взяли Тобольского с двух сторон под руки, приподняли и повели в потайную комнату.

Здесь все было готово для пыток — тиски, керосиновые лампы, острые прутья, клещи, чугунные бляхи с клеймами, тяжеленные цепи, растяжная дыба — виска.

С поляка сорвали верхнюю одежду, оставив лишь сорочку и кальсоны, подвели к дыбе, завели руки за спину, связали их довольно толстой, истертой от употребления бечевкой, после чего палачи взялись за оба ее конца и стали подтягивать человека повыше к потолку.

Захрустели суставы, Тобольский застонал.

Егор Никитич и судебный пристав стояли в дверях и наблюдали за происходящим.

Мужики подтягивали пана все выше, боль в плечах и руках становилась невыносимой, и тот сквозь стон выдавил:

— Не по закону, господа…

— Зато вы и ваши братья поступаете по закону, — огрызнулся следователь и махнул палачам, чтоб те продолжали.

Тело Тобольского поползло вверх, почти до самого потолка, и несчастный закричал от страшной боли…

Табба сидела в сценическом платье в грим-уборной после репетиции, и состояние ее было таково, что было совершенно непонятно, как прима провела эти несколько часов на сцене.