С тех пор, как я вернулся, прошло почти

полгода. Странное это было время. Радовался ли я своему возвращению? Наверное. Только уж очень недолгой была моя радость. И даже любимая работа не смогла принести успокоения — первый восторг, эйфория от возвращения к привычной мне жизни быстро прошли. Нет, я по-прежнему делал то, что должен был делать, и делал неплохо. Только вот ра­дости мне это уже не приносило. И я знал причину: тот, другой мир не отпускал меня. Я пытался забыть о нем, пытался обзавестись новыми друзьями, я с головой уходил в работу. Только не помогало эта..

Глупое все же существо человек. Там, в чужом мире, я мечтал о возвращении домой. Я думал, что только дома человек может быть счастлив, и ис­кренне верил в это. Так почему же меня так тянет туда? Почему я все время думаю о Серафиме, по­чему думаю об Альваросе и Алине, о Виго и Райве? Почему не могу забыть Яну и принца Иржи? Поче­му даже вредный Чуй каждую ночь является мне во снах? Да и сны мои, они же все оттуда...

Только теперь я понял, насколько скучной и убогой была моя жизнь, как скучна и убога она

сейчас. Мой дом расширил свои границы, а я это­го не понял. Я стремился домой, не понимая, что часть меня уже навсегда осталась в других мирах. Я обидел Альвароса, я обидел их всех— своим не­пониманием, своей злостью, своей глупой самостью. Простят ли они меня?

Думаете, я не пытался вернуться? Если бы все было так просто... Серафима выполнила пожела­ние Виго и закрыла Дверь. И сколько я ни чертил в воздухе знаки, стена всегда оставалась стеной. Я даже ночевал в подвале, надеясь на то, что при­дет хоть кто-нибудь, что хотя бы Чуй не выдержит и проберется сюда — если не ради меня, то хотя бы ради хранящихся в подвале сладостей и про­чих сокровищ моего мира. Я ведь одной сгущенки для него приготовил больше сорока банок. Только не приходит он, и сгущенка на полках уже кото­рый месяц стоит нетронутой.

Дверь в подвал я теперь все время держу от­крытой. Я жду — и верю, что они простят меня. Даже сейчас я вслушиваюсь в тишину: не скрип­нет ли лестница, не раздастся ли ворчание Чуй или мягкий смех Серафимы. Обычно я жду до поздней ночи, потом засыпаю. Утром иду в подвал, смотрю на банки и посыпанный мукой пол. Убеждаюсь, что все не тронуто, и снова поднимаюсь наверх.

Удивительно, как медленно тянутся дни. Стран­ная это штука — время. Когда его ценишь, оно не­сется вперед, с легкостью перепрыгивая годы. Ког­да оно тебе ненавистно, то едва ползет, ленивые минуты с трудом слагаются в часы. Даже секунды тянутся неимоверно долго, стрелка настенных ча­сов с трудом перебирается с деления на деление. Иногда это бывает невыносимо.

Не знаю, почему все так получилось. Не пони­маю, как мог я быть так слеп, как мог променять открывшийся мне удивительный мир на нашу се­рую обыденность. Воистину, мы не ведаем, что творим, и прозрение порой наступает слишком позд­но. Мне стыдно за себя, стыдно за то, как глупо и недостойно я себя повел.

Уже поздно, пора спать. Наверное, сегодня их снова не будет. Как не было вчера, как, скорее все­го, не будет и завтра. Порой меня охватывает отча­яние, и лишь отсутствие иного выхода заставляет меня ждать и верить — верить в то, что однажды я снова увижу тех, кто мне по-настоящему дорог. Мо­жет быть, это случится совсем скоро. Ведь сказал же Кот, что они придут ко мне, что мы еще обяза­тельно встретимся. А Кот никогда не ошибается.

Конец