– Мне совсем не больно, папа, ведь задело совсем чуточку..

Папа уже на кухне. Включает конфорку, подогревает свое вино с сахаром. Садится за кухонный стол, наливает себе полстакана.

Лео разглядывает его спину; ему хочется сесть рядом, снова показать папе царапину, побуревшую, запекшуюся кровь. Он идет по коридору, который обычно казался намного длиннее, останавливается у открытой двери – Винсент, расставивший всех своих солдатиков на полу одной большой группой, залезает под кровать, достает оттуда новый теннисный мяч, весь в клочьях пыли, потом с улыбкой оборачивается к Лео:

– Смотри, Лео, это бомба. Всех разом свалит.

Винсент снова и снова бросает мяч на свою армию, подбирает и опять бросает, пока все солдатики не падают.

– Давай снимем ее, Лео, – шепчет Феликс у него за спиной. – Боксерскую грушу. Пойдем туда и закроем дверь.

Феликс выдвигает на середину рабочей комнаты трехногую табуретку, забирается на нее, тянется к потолочному крюку, но не достает.

– Здесь должна висеть лампа. Та, которую папа отнес в подвал. Останься она здесь, Кекконен никогда бы не ранил тебя папиным ножом… ты же чуть не умер.

– Да ведь ничего не случилось, Феликс. Я их побил. Обоих.

– Хорошо уже никогда не будет. Никогда! Слышишь?

Феликс пробует еще раз, стоит посредине табуретки, на цыпочках, руки трясутся, на сей раз пальцы дотягиваются чуть выше, касаются крюка, только вот снять грушу он не может. Садится на табуретку, кусает губы, как обычно, когда плачет и не хочет, чтобы кто-нибудь заметил.

– Ты расстроен?

Ему семь лет. Когда тебе всего-навсего семь, ты никак не можешь снять этот чертов матрас с потолочного крюка.

– Нет…

Решительное, хоть и сдавленное “нет”.

– Я же слышу.

– Дело не во мне. А в этом дурацком матрасе. И дурацком крюке.

Феликс встает, дергает матрас, снова и снова, пока не обессиливает. А потом смотрит, как Лео приподнимает матрас вверх, к потолку, в конце концов петля соскальзывает с крюка, и матрас падает на пол. Потом Феликс подает ему лампу, и Лео с первой попытки подвешивает ее.

Они выходят из комнаты, и так-то самой маленькой в квартире, а теперь и вовсе крошечной, слишком крошечной, чтобы снова туда заходить.

У Винсента комната побольше. Они усаживаются по углам ковра, изображающего город, смотрят, как младший братишка расставляет солдатиков, а затем бросает из каждой руки по теннисному мячу, две бомбы одновременно.

Так они сидят довольно долго и вдруг слышат звуки, которые, как им известно, доносятся с улицы, сквозь стены, – ту-ту-ту-ту-ту, потом опять – туту-ту-ту-ту и опять – ту-ту-ту-ту-ту.

– Идите сюда! – Винсент бросает шеренги своих солдатиков и, забыв о бомбежке, бежит к окну, взбирается на ящик “Лего”. – Лео! Феликс! Идите сюда!

Они стоят по обе стороны от младшего братишки, смотрят в окно. Голубой фургончик с мороженым, так громко гудящий, останавливается у второго подъезда, где живет Яспер (это его папаша кидает с балкона презервативы, и они, зацепившись за дерево, болтаются на ветках, как белые листья), потом у четвертого, где живет Мари, которую Лео однажды чуть не поцеловал, потом у шестого, где живет турецкая семья, Фарук, Эмре и Бекир, потом опять гудит и направляется к их подъезду, где и будет стоять, пока собираются покупатели.

– Мальчишки!

Идиотское гудение. Потому они и не слыхали тяжелых шагов в коридоре.

– Сынки!

Не поймешь, сердится папа или нет. Судя по голосу, вроде бы нет. Но вот глаза.

– Мороженое! Ах ты черт! Мои сынки получат мороженое. Надевайте куртки!

Винсент снова бежит, от окна в коридор и к входной двери. Феликс не спешит, но идет следом. Лео не двигается с места, солдатики расставлены у его ног, в руках он держит теннисные мячи. В конце концов он их роняет, солдатики падают.

Потом идет помочь Винсенту надеть ботинки, когда-то принадлежавшие ему, и комбинезон, который так любил Феликс, застегивает его снизу доверху и надевает шапку, только эта шапка и была личной собственностью Винсента, а папа тем временем переливает остатки вина в две бутылки от лимонада, с черной смородиной на этикетках.

Без малого час назад, когда Лео ехал с папой на лифте, было по-зимнему холодно. А сейчас, когда они открывают входную дверь, на дворе весна – птички, деревья, солнце. И фургончик с мороженым, на том самом месте, куда упал нож.

– Ну, сынки, выбирайте любое!

В руке у папы стокроновая купюра. И выглядит он по-другому. Он пил свое черное вино, но дело не в этом. Он опять дрожит. Хотя и улыбается. Хотя и пьет из бутылки с черной смородиной на этикетке. Папа дрожит. Внутри.

– Вот это.

Они выбирают.

– Пожалуй… вот это.

Вернее, выбирает Винсент.

– Нет. Это.

Зеленое с грушевым вкусом, целая коробка.

– А теперь, сынки, давайте прогуляемся. Поедим мороженого и прогуляемся!

Папа высокий, даже по сравнению с другими отцами. И когда он сажает Винсента на закорки, тот далеко-далеко от земли. Лео идет рядом, Феликс отстает на шаг-другой. У каждого в руках зеленое мороженое на палочке, а папа пьет уже из второй черносмородиновой бутылки. Они пересекают большую парковку, идут к лужайке и футбольному полю с новыми воротами, потом к лесу на берегу бухты, где слышно, как с треском вскрывается лед.

Они на полуостровке, на большом участке суши, выдающемся в воду и слегка нарушающем ровную береговую линию. Огромные глыбы громоздятся одна на другую, этакий пазл, который невозможно собрать. На всем полуостровке только два дерева, сосны, не очень высокие, с ветвями, внизу более темными от влаги быстро тающего снега.

Озеро Древвикен в поперечнике достигает почти трехсот метров. Следующим летом Лео его переплывет. В прошлом году он пробовал. Однажды вечером, когда поверхность воды была гладкой, доплыл до середины. И наверняка бы добрался до противоположного берега. Наверняка. Но пришлось повернуть обратно, потому что Феликс и Винсент, сидя на верхушке валуна, так кричали, что все вокруг гудело эхом, кричали, чтобы он скорее возвращался, ведь он только что поел и пойдет ко дну, как кирпич, если вздумает плыть дальше. Иногда он прикидывает, вправду ли такое случается, но там вправду глубоко.

На лодке отсюда до пляжей Шёндаля, где живут дедушка с бабушкой, доберешься за полчаса. Может, когда подрастет, он сумеет когда-нибудь доплыть до их дома, если будет держаться ближе к берегу, где волны пониже, не станет заранее наедаться и привяжет сухую одежду на спину, в пластиковом мешке.

Папа сидит под одной из сосен, пьет, в горле у него громко булькает. Когда папа издает шум, по крайней мере ясно, где он и чем занят. А вот когда затихает, все тело у тебя напрягается.