на свою видную роль в культуре, все же не был профессиональным литератором, эта задача казалась еще более устрашающей, чем другим.

Тем не менее Лифарь – в то время уже звезда балета – занялся литературной деятельностью. В 1934 году им было опубликовано пушкинское «Путешествие в Арзрум», а в 1937 году – приуроченные к юбилею издания «Евгения Онегина» и писем Пушкина к невесте. Лифарь решил написать предисловие к изданию пушкинских писем, желая выразить в словах всю глубину своих чувств к поэту:

я хотел излить в этом предисловии все, что чувствовал по отношению к этому гению, я хотел передать свое восхищение перед величайшим русским гением и перед единственным в мире художником, заставляющим дрожать самые сокровенные струны души. Все то, что я чувствовал и переживал, читая Пушкина, я хотел выразить не в предисловии, а в акафисте Пушкину, я хотел, чтобы эти мои вступительные строки были гимном прекрасному, великим выразителем которого был Пушкин. Я должен был писать и о Пушкине и о том, чем был Пушкин для меня, а вместе с тем для миллионов других людей [Лифарь 1966: 43].

Лифарь оставил целую исповедь, изложив хронику своих литературных мучений. Находясь на гастролях в Рио-де-Жанейро, он планировал написать предисловие к публикации пушкинских писем, но обнаружил, что слова не идут:

…все слова, которые я записывал на бумагу рядом с именем Пушкина, казались мертвыми, фальшивыми, недостаточными… Бесплодно искал я начала… <…> Передо мной вставали бессмертные тени великих людей, говоривших в свое время огненные слова о Пушкине, – Лермонтова, Достоевского… <…> Так длился этот страшный для меня месяц, и вдруг, после спектакля, вернувшись к себе на заре и глядя из открытого окна на восходящее солнце, я почувствовал, что нашел решение. Быстро, не раздумывая, я стал набрасывать на бумагу теснившиеся у меня в мозгу слова… [Лифарь 1966: 43–44; см. также: Lifaf 1979: 140–141].

Образы, которые использует Лифарь для описания этих попыток, говорят сами за себя. Сначала Пушкин как лирический поэт назван «художником, заставляющим дрожать самые сокровенные струны души», и Лифарь пытается превратить это дрожание струн в слова, но обнаруживает, что не может ничего сказать, и остается нем. В автобиографии Лифарь называл свою неспособность написать что-либо о Пушкине «импотенцией», «параличом», которые нужно было преодолеть «радостью творчества» [Lifaf 1979: 141]. Сравнивая себя с Достоевским и Лермонтовым, Лифарь, несомненно, верил, что ему недоставало способностей и таланта написать о Пушкине. Рядом с этими кумирами русской культуры – Пушкиным, Лермонтовым и Достоевским – танцовщику оставалось молчать в тщетном и благоговейном страхе.

Разумеется, состояние, мучившее Лифаря, – это самый обыкновенный случай писательского ступора. Но, что интересно, прилив вдохновения, который затем демонстрирует читателям Лифарь, оказывается во многом схож с изображенным Ходасевичем процессом создания Державиным знаменитой оды «Бог». Откровение, приходящее перед рассветом, быстрое записывание слов, являющихся непроизвольно… Но если Державин у Ходасевича пережил удивительную встречу с самим Богом, то Лифарь, как мы видели, пытался воздать хвалу кумиру, полагаясь на собственные силы, а в конце концов слова выплеснулись на страницу как бы независимо от него. В биографии Державина Ходасевич показал, что поэт, когда писал оду «Бог», исполнился таким восторгом, испытал такое невыразимое счастье единения с божеством, что больше не мог работать:

Было то уже ночью, незадолго до рассвета. Силы его покинули, он уснул и увидел во сне, что блещет свет в глазах его. Он проснулся, и в самом деле воображение так было разгорячено, что казалось ему – вокруг стен бегает свет. И он заплакал – от благодарности и любви к Богу. Он зажег масляную лампу и написал последнюю строфу, окончив тем, что в самом деле проливал благодарные слезы за те понятия, которые были ему даны <…> Когда он кончил, был день [Ходасевич 1997а: 229].

Речь не идет, разумеется, о том, что Лифарь списывал у Ходасевича: он только принимал определенную модель вдохновения и вписывал самого себя и свои переживания в эту модель.

Лифарь несомненно чувствовал свою принадлежность к традиции боговдохновенных авторов и в этом свете описывал эпизод написания предисловия к пушкинским письмам. Давая отсылку к «бессмертным теням» Достоевского и Лермонтова, а затем фиксируя на письме те «огненные слова», которые наконец посетили его, Лифарь демонстрировал свое отношение к Пушкину чрез призму сложившейся традиции, выдавал представление о том, как нисходит поэтическое вдохновение. Бог Державина в 1784 году или, по крайней мере, интерпретация Ходасевичем этого Бога в 1930 году не так сильно отличались от творческого акта у Пушкина в восприятии Лифаря в 1937 году: процесс вдохновенного сочинительства оказывался одинаковым[212].

Издание писем Пушкина к невесте было своего рода вершиной деятельности Лифаря-пушкиниста, самым важным событием в его литературной карьере. Н. А. Меренберг в 1878 году поручила И. С. Тургеневу напечатать в «Вестнике Европы» все письма Пушкина к Гончаровой, адресованные ей до и после свадьбы, – в общей сложности 75 писем. Однако Тургенев опубликовал только те, что были написаны по-русски. Десять писем, адресованных Гончаровой-невесте, были написаны по-французски, и именно они попали в руки Лифаря. Тургенев относился к просьбе дочери Пушкина заняться публикацией этих писем как «одному из почетнейших фактов <своей> литературной карьеры» [цит. по: Лифарь 19376: 25]. Столь же серьезно относился к возможности подобной публикации сам Лифарь.

Хотя Лифарь поручил подготовить комментарии и послесловие к письмам своему другу и коллеге-пушкинисту Гофману, сам он написал длинное и запутанное предисловие, заканчивающееся объяснением принципов публикации. В книгу были включены фоторепродукции писем, чтобы передать читателю то почти религиозное чувство, которое, по всей вероятности, испытывал Лифарь при прикосновении к подлинникам.

Статья Лифаря касается широкого спектра тем: он обсуждает вопрос о том, был Пушкин оптимистом – «солнечным поэтом» – или пессимистом; сравнивает Пушкина с Толстым; размышляет о любовной лирике поэта. Характеризуя Пушкина, Лифарь пользуется чужими крылатыми фразами: «Россия знает и любит своего Гения, свою “первую любовь”» (как другой великий поэт назвал Пушкина), «наше всё» (как называл его критик) [Лифарь 19376: 10]. Одним из самых любопытных аспектов публикации было объяснение Лифарем значения Пушкина для русских и необходимости каким-то образом донести это значение до «Запада»: «Нужно, чтобы Запад понял, что вся русская культура и в далеком прошлом и в недавнем и вся русская современность так тесно спаяны с Пушкиным, что без знания его нельзя и нас знать» [Лифарь 19376: 10]. Как многие авторы до и после него, Лифарь утверждал, что произведения Пушкина невозможно перевести на другой язык. По словам