поэтами – здравствующими, как Бунин, или покойными, – были еще и чествованиями Пушкина, и примерно к 1935 году русское зарубежье стало готовиться к знаменательной дате – столетию со дня гибели Пушкина.

В русских эмигрантских сообществах в Европе и Китае разгорелись дискуссии о том, как увеличить количество и качество публикаций о великом поэте и как добиться доступа к ним эмигрантов и в особенности их детей. В 1934 году, когда на праздновании «Дня русской культуры» чествовали и Бунина, и Пушкина, секретарь харбинского «Комитета помощи русским беженцам» В. И. Колокольников писал о значении этих торжеств для детей эмигрантов:

Пушкинский день, «День Русской Культуры» для русской эмиграции, в условиях ее вынужденного пребывания на чужбине, является не только днем объединяющей национальной гордой радости, не только днем великих утешений и таких же надежд, но и днем великой национальной скорби [Колокольников 1934].

Колокольников указывал, что рожденные в эмиграции дети, знакомясь с русской культурой, получают возможность обрести родину, которую они никогда не видели, и таким образом становятся действительно русскими.

Перед широко распространившимися по миру русскими общинами стояла грандиозная задача – сохранить русский язык, русские литературно-художественные и публицистические издания и русскую культуру за пределами родины. Конечно, сами условия эмиграции вызывали серьезные опасения, что эту задачу выполнить не удастся. Из России уезжали не по своей воле, не стремились попасть в некое желанное место, а просто бежали от большевиков, и многие из этих изгнанников мечтали со временем вернуться домой, а пока их родина не будет очищена от красной чумы, сберечь культурное наследие для себя и детей. Но через 20 лет после революции эта перспектива выглядела все более и более сомнительной, и потому День русской культуры стал для старшего поколения днем траура. В 1937 году, когда все основные культурные события были запланированы на февраль, ближе ко дню смерти Пушкина, празднования оказались особенно грустными.

Готовясь к столетию, общины эмигрантов прекрасно осознавали: доступные им материалы, библиотечные и архивные коллекции и публикации весьма скудны. Выдающийся филолог, специалист по Достоевскому А. Л. Бем писал, что эмигранты нуждаются в «краткой биографии» Пушкина в качестве помощи лекторам на время юбилейных торжеств. В своей книге статей о Пушкине Бем решил более подробно цитировать пушкинские произведения: он учитывал условия эмиграции и понимал, что у многих его читателей попросту нет доступа к пушкинским текстам [Бем 1937: 5]. Попытки опубликовать новое собрание сочинений поэта в Париже к годовщине 1937 года потерпели неудачу из-за финансовых и организационных сложностей[195]. Ходасевич написал краткое биографическое предисловие к вышедшему в 1937 году в Берлине однотомнику Пушкина. Десять лет назад, в статье 1927 года, Ходасевич еще надеялся «способствовать тому, чтобы в чествовании памяти Пушкина эмиграция не расходилась со всей Россией» посредством проведения Дней русской культуры, но к 1937 году подобные надежды растворились под воздействием царившей тогда атмосферы вражды и соревновательности [Ходасевич 19276][196].

В. А. Маклаков, один из членов парижского Пушкинского комитета в 1936–1937 годах, в 1926 году произнес речь «Русская культура и А. С. Пушкин», где указал на то, что для эмигрантского сообщества Пушкин и русская культура стали единым целым. Обсуждая культурную потребность в «общенациональных праздниках», Маклаков отметил, что в других странах, например в Соединенных Штатах[197] и Франции, национальные праздники связаны с политическими событиями, такими как дата обретения независимости или начало народного восстания (Четвертое июля или День взятия Бастилии). В России, однако, никогда не было единого «национального праздника». Православные праздники, местные праздники того или иного рода и даже особые царские «табельные дни», менявшиеся с каждым новым царствованием, не могли компенсировать отсутствие единого дня, который стал бы общенациональным русским праздником.

Словом, в России не было национального праздника; самая мысль о нем сочувствия не встречала. И это понятно: там, где есть реальность, не нужно символов: в доме, где все еще живы, не нужно портретов членов семьи. <…> Что мысль о национальном празднике родилась среди эмиграции – есть тоже символ [Маклаков 1930: 3].

Теперь, в 1920-е годы, писал Маклаков, когда сама Россия уже потеряна, эмиграция почувствовала необходимость в национальном празднике; он оказался нужен «как символ, что Россия жива, хотя и запрещено ее имя; как символ того, что мы не только беженцы с паспортами доктора Нансена, но граждане родины, которую у нас не отняли и не могут отнять никакие декреты» [Маклаков 1930: З][198]. Маклаков полагал, что русская культура остается живой в зарубежье:

Русская культура оказалась могучей и живучей, чем наша русская государственность. И мы отдаем ей только заслуженную дань, когда выбираем ее для национального праздника. А для этой культуры есть ли более радостный, содержательный и показательный день, чем день Пушкина? <…> Можем ли мы для русского национального праздника придумать лучшее, более бесспорное знамя? [Маклаков 1930: 5][199].

Пушкин был эмоциональным центром русского зарубежья, и День русской культуры, он же День Пушкина, оказывался ежегодным свидетельством этой пылкой верности.

Но, несмотря на то, что Пушкин стал символом единства русских эмигрантов и сохранения русской культуры за рубежом, к середине 1930-х годов эмигрантскую научную и писательскую среду раздирали дискуссии и ссоры[200]. К концу десятилетия, в преддверии юбилейной даты, среди эмигрантов не было даже подобия единодушия. В господствующей риторике имя Пушкина выступало как краеугольный камень эмигрантского сообщества, как ключ к его объединению, однако на самом деле в спорах вокруг пушкинского юбилея, как в капле воды, отражался раскол между различными группами эмигрантов. В Париже, неофициальной столице русского зарубежья, Союз Дворян провел свое закрытое чествование Пушкина, на которое не была приглашена широкая эмигрантская общественность. Гости и организаторы различных мероприятий постоянно спорили о том, звать или не звать советских представителей. Журналы и газеты при освещении юбилейных торжеств пытались, насколько это было возможно, представить происходящее как прекрасное разнообразие, а не как конкурирующие мероприятия, организованные в непосредственной близости друг от друга.

Между тем в декабре 1935 года подготовка к юбилею началась и в СССР, когда ЦК ВКП(б) создал специальную комиссию, получившую название Всесоюзный Пушкинский комитет. Список членов комитета показывает, кто из деятелей культуры, ученых и политиков был призван для организации торжеств: писатели В. В. Вересаев, Ю. Н. Тынянов, К. И. Чуковский, А. Н. Толстой, A. А. Фадеев, Ф. В. Гладков и А. С. Серафимович должны были работать плечом к плечу с пушкинистами М. А. Цявловским, Ю. Г. Оксманом и Д. Д. Благим, режиссерами К.