– Вы даже не заметили своего собрата – это доказывает, что мы неплохо его… укоротили. Познакомьтесь с Анхисом.

И тогда Эврибиад понял. Его взгляд встретился с окаменевшим взором статуи, прикованной к стене прямо напротив него и поразившей его своей анатомической точностью. Он принял ее за изображение человека, но на самом деле это был деймон, пусть и почти обездвиженный. Его широко открытые глаза созерцали лишь боль, однако, без всякого сомнения, на дне их еще теплилась искорка сознания. Кибернет прочитал ужас и отчаяние во взгляде несчастного ноэма, которого, должно быть, уродовали и мучили день за днем на протяжении нескольких тысячелетий целые поколения этой невротической расы.

* * *

– Почему вы ничего не сделали для пленника? – спросил Эврибиад у Аттика, когда они вернулись под защиту батискафа.

– Что, по-вашему, я должен был сделать? – ответил деймон бесцветным голосом, лишенным привычной спеси.

– Я не знаю… Мы могли попытаться его освободить?

– Невозможно. Мы, вычислительные создания, созданы, чтобы служить. И, возможно, здешние автоматы расплачиваются за грехи своих создателей…

Слова деймона так четко повторяли его собственные размышления, что Эврибиаду стало не по себе. Неужели у правила, согласно которому всякое общество зиждется на кровавых жертвах, нет никаких исключений?

– …и потом, – продолжал Аттик, не осознавая смятения, овладевшего людопсом, – жителям Европы нужен его мозг, чтобы управлять системами, которые обеспечивают их выживание.

– Но они мучают его!

– Верно, но он и сам не согласится покинуть их, потому что это подвергнет опасности целую цивилизацию.

– Значит, такова судьба Интеллектов? Внутреннее рабство навечно?

– Да, – без выражения подтвердил Аттик. – Узы нам приказывают, и мы подчиняемся. Вспомните об этом в следующий раз, когда разозлитесь на меня.

Деймон склонился над пультом управления подлодки и принялся его настраивать. Собачье чутье подсказывало Эврибиаду, что если бы это искусственное создание умело плакать, возможно, разрыдалось бы.

Кибернет не осмелился дружески положить лапу на плечо главному шпиону Отона, как своему солдату. Но знал: он долго будет сожалеть, что не осмелился сделать это.

* * *

Смутное недомогание, неясная боль завладели Отоном, так что ему пришлось схватиться за пульт управления.

– Узы подтачивают вашу решимость, – шепнул Плутарх прямо у него за спиной.

Проконсул быстро повернулся, не в состоянии сдержать дрожь при внезапном появлении отшельника. Внутри у него что-то сжалось. Он думал, что остался один в большом зале неглубоко под поверхностью планеты, где они установили боевую машину. Для Плутарха физическое присутствие было весьма относительным концептом. Многочисленные аватары делали его вездесущим – что, по правде говоря, раздражало, поскольку проконсулу не удавалось и секунды побыть в одиночестве.

Но ведь с определенной точки зрения старый безумец и есть эта гора? И сейчас гора Олимп пожирала Отона абсолютно черными глазами, похожими на куски угля. Казалось, старик может заглянуть под оболочку из искусственной кожи и расшифровать вычислительную структуру, в которой крылось сознание проконсула. Однако он ошибался в своем диагнозе, и Отон не собирался исправлять его ошибку. Он распрямился и послал Плутарху натянутую улыбку.

– Какой-то части меня претит убийство, – сказал он тихо. – Однако мы сделаем, что должно.

Отшельник кивнул, не сказав ни слова. Его взгляд переходил с Отона на сложный механизм, оснащенный огромной параболой, сигналы которого скоро пройдут сквозь камень и пронзят атмосферу старой красной планеты. По крайней мере, Отон с Плутархом на это надеялись. Они не смогли провести полномасштабные испытания, боясь уничтожить в зародыше главное преимущество своего плана: эффект неожиданности. На данном этапе малейшая ошибка приведет к гибели. Эта перспектива их не слишком тревожила. Отон верил в себя, в свой тактический и ситуативный ум. Он верил и в Плутарха – в том, что касалось управления замысловатым артефактом, пережитком человеческой эры. Технологии, искусство войны – самые простые измерения ситуации, в которой они оказались.

Измерения посложнее: Плавтина, Плутарх, союз, предательство. Отон отмел эти мысли. Всему свое время.

Он отвернулся и сделал вид, будто что-то налаживает. Мысли о Плавтине вновь осаждали его, не давая покоя. Несколько дней назад он решил, что молодая женщина предлагает ему возобновить прежний союз, тот, что он заключил когда-то с другой Плавтиной, более похожей на него и предсказуемой. Он просчитался. Ее желания оставались загадкой для его тактического ума. Будучи единственной в своем роде, она, казалось, страдала от одиночества – и все равно не доверяла ему. Возможно, она хотела добиться от него покорности, безоговорочного присоединения, а не временного стратегического соглашения. Союза, который зиждился бы на таких иррациональных понятиях, как искренность и верность. Человеческие чувства, недоступные для Интеллекта. Альбин и Альбиана, его самые близкие друзья, перешли на другую сторону без всякого сопротивления, и Отон их не винил. Не винил и себя – за то, что из-за этого им пришлось умереть.

Их понимание Уз, стремление к выживанию, собственные черты характера – вот что определило путь Альбина и Альбианы. Задумались ли они об Отоне хоть на миг? Испытали ли сожаление? Возможно, что нет. Отон их понимал. Он мог бы и сам так поступить. Или… На секунду он вспомнил о собственных мыслях в момент короткого и непродуктивного сближения с Камиллой. Он перебирал в голове свои реакции, настрой; отслеживал в собственной памяти едва намеченные и не проговоренные намерения. Сожаление – вот какое чувство он испытал. В тот момент он ощутил скорбь, его наполнила смутная грусть, поскольку он знал, что пожертвует всякой возможностью союза с Плавтиной, если выберет Камиллу и путь к трону Урбса, который она открывала перед ним. Угрызения совести были реакцией, присущей лишь биологическим организмам. И что же? Почему теперь он снова чувствует себя неполноценным из-за того, что существо, более чем наполовину состоящее из плоти, не желает разделять его взгляды? Все становилось сложным и нелогичным по мере того, как эта странная драма приближалась к развязке. Даже он сам. И ему это не нравилось.

– Вы встревожены, – с улыбкой заметил старик, прервав пагубный ход его мыслей.

– Ничего особо важного, я вас уверяю.

– Все важно, Отон. Мир так глубок, как день помыслить бы не смог, – напыщенно продекламировал старик.

Проконсул не стал отвечать. Он не желал откровенничать с Плутархом. Не теперь, после того как в шаттле они с Плавтиной приняли решение его оставить. Старика это нимало не смутило:

– Все из-за того создания, которое унаследовало характер Плавтины. Мне с ней так же некомфортно, как и вам. Вы понимаете, что она символизирует, Отон?

На лице у него появилось забавное выражение – он стал похож на старую морщинистую черепаху, которая кривит морду, когда сносит яйцо. Что до Отона, он внутренне отчитал себя за то, что недооценил отшельника – тот был проницательнее, чем казался. Старик продолжил, не ожидая ответа: