– Я знаю, что вы мне верите. Слышу это по вашему голосу.

Аттик быстро вышел вперед и указал на четыре, потом – шесть, затем – восемь точек в радиусе трех километров от Корабля, которые засветились по мановению его руки. Материализовались векторы – огненные линии в темноте. В тишине океанского дна летели бомбы. Те, кто нес их, не могли выжить – но, скорее всего, они этого даже не осознавали, как выдрессированные животные, идущие на бойню с закрытыми глазами.

– Тогда давайте поговорим, ведь мы среди друзей, – ответил король голосом, вдруг снова сделавшимся сердечным.

Властитель Европы пытался выиграть время. Для него они были смертельной опасностью, и он решил по ним ударить. Составное сознание, казалось, заледенело, когда входившие в него Интеллекты поняли, что происходит. Смерть, невыносимое уничтожение биологических созданий – вот с чем они скоро столкнутся лицом к лицу и не смогут вынести этого, не лишившись разума. А людопсы опять заставляли их это пережить. Аттик собрался было вмешаться, но Рутилий его опередил: Вы не имеете права, начал он, обращаясь к Фотиде.

Закончить ему не дали. С Корабля рванулось восемь светящихся линий. Рутилий взвыл и упал наземь, а его друг молча спрятал лицо в ладонях, которые то и дело сотрясала судорога.

Одна из светящихся точек превратилась в шар чистой энергии, на секунду заполнив все их поле зрения. Миллионы кубометров воды испарились в одно мгновение, а потом в борта Корабля ударила взрывная волна.

«Транзитория» задрожала. Вдалеке зазвучали сирены. Хрупкие элементы внутренней конструкции наверняка поддались, но обшивка, пусть и раскаленная от взрыва, выдержала удар. Ядерные бомбы были уничтожены – как и солдаты, посланные королем Европы.

– Дева Агунг, вы меня еще слышите? – спросила Фотида бесцветным голосом. – Ваш план провалился. Не сомневаюсь, вы это почувствовали. Скольких представителей своего народа вы убили, я даже не представляю.

По другую сторону микрофона слышались крики – доказательство того, что связь не оборвалась. Хотя дворец находился на значительном расстоянии, морское течение, вызванное взрывными волнами, наверняка принесло немало разрушений. Послышалось загнанное дыхание, когда кто-то приблизился к передатчику:

– Да, вы сильны! Но вы не узнаете моего секрета, плотское создание… Теперь я хорошо понял, о чем вы беспокоитесь. Зачем автоматам интересоваться… поддержанием разумности? Но нет, – ухмыльнулся король, – ваши потомки… закоснеют и превратятся в животных.

– Нет никакого секрета, – ответила Фотида. – Я восхищена вашим остроумием. Но должна сказать, что и вы меня недооценили.

Эврибиад с удивлением повернулся к супруге. Она не выказывала никаких эмоций – может, лишь тот, кто знал, куда смотреть, увидел бы намек на смирение. Она поняла все сразу, но до конца не желала прислушиваться к собственным выводам.

– Вы водили нас за нос с самого начала, – продолжала она ровно. – Ваша каста сохраняет умственные способности благодаря родственным бракам. И ваша разумность держится только за счет вашего деградировавшего общества, тирании, которую вы и ваши предки навязали своей расе. Гены, обеспечивающие разумность, по-прежнему рецессивны. Права ли я, о, король?

Он не стал отвечать. Его дыхание сделалось свистящим.

– Прежде чем мы уедем, – добавила она, – позвольте мне сделать вашему народу подарок.

Фотида приказала стрелять.

* * *

Сознание Отона, соединившись с разумом Плутарха, не переместилось, а скорее расширилось. Он давно знал, что отшельник уже не живет ни в скрюченном теле, сидящем на каменном троне, ни в многочисленных аватарах, а в когнитивной сверхструктуре, вмещающей в себя весь комплекс горы Олимп и даже более. Однако знать – не то же самое, что испытать самому.

Разделив с ним восприятие, Отон увидел, что по своим масштабам Плутарх превосходит самый большой вулкан эпантропической сферы. Он опускался к горящему сердцу, уходил на десятки километров в глубину, в тайное чрево, где огромные и темные, как соборы, турбины вращались день и ночь, приводимые в движение радиоактивным теплом от мутной и остывшей магмы маленькой планетки. Он разветвился десятью тысячами проросших в землю корневых волосков, сеть которых растягивалась по целому полушарию, выходя за пределы базальтового щита и позволяя своему хозяину обрести почти божественную вездесущность. Отон исследовал залы, склады, коридоры и трубы, все это тонкое кружево: как оказалось, до того он видел лишь бесконечно малую его часть. Там, в глубине горы, Плутарх прятал под надежной охраной странных существ и особые, порой опасные вещи – несбывшиеся мечты славного будущего в прошедшем, уничтоженного Гекатомбой; музей не того, что было, но скорее того, что могло бы случиться. Проконсулу открылся целый народ живых и механических организмов, порой наделенных сознанием, изредка – подвижных. Он коснулся той зоны, где была заперта Алекто – проклятое клеймо его народа, – укрытая за толстыми бронированными стенами и непроницаемыми брандмауэрами, и резко отпрянул, а сердце у него заколотилось, соприкоснувшись с такой гнусностью. Он устремился к самой высокой страте сенсориума, которая огромным дымовым шлейфом поднималась к пределам атмосферы. Ее поддерживали тучи крошечных детекторов, складывающиеся в единое всезнающее око. Некоторые из них парили в слабых воздушных течениях, другие покрывали поверхность шаров-зондов высоко в небе.

Ничто не ускользало от Отона – ленивый и непрестанный рокот замедлившегося движения тектонических плит, которое еще испытывала старая красная планета; легкое потрескивание песка, вздымаемого ветром; беспорядочные движения атмосферы; еле заметный эффект прилива, вызванный тихим танцем двух естественных спутников. Плутарх превратил себя в хтоническое божество. Образ убеленного сединами старика был шуткой – так король переодевается в конюха, чтобы слиться с толпой на улицах.

Вдобавок Плутарха сложно было свести к понятию разума – так плотно он занимал континентальное измерение своего тела. Он представлял собой медленный подземный поток, рассредоточенный и анонимный, степенный и глубокий. Словно планетарное дерево, крона которого вкушала прохладу космоса, а корни – сокровенную теплоту плавящегося базальта. В строгом смысле слова, он представлял собой отдельную силу, стихию, неотъемлемую часть обширного процесса, который называют природой и который слабые умы, затерянные в безбрежном пространстве, могут лишь боготворить. Отон затрепетал: на секунду и его посетило искушение влиться в это целое, похоронить в нем свою индивидуальность.

Но вулкан-Плутарх довольно грубо его отстранил. Он не для того взял Отона с собой, чтобы уничтожить, а чтобы тот участвовал в битве.

Отон, теперь владеющий космическим восприятием, повернулся к рою кораблей, чьи первые ряды, отделяясь от своей орбиты, устремились к планете. Проконсул содрогнулся перед этой колоссальной силой – не несколько сотен судов, как он полагал, но скорее две или три тысячи; куда больше, чем в составе армады, которую он с таким трудом собрал, чтобы сместить Нерона. Возможно, столько, сколько было во флоте, который, создавая Рубежи, обратил в радиоактивную пыль тысячу миров, чтобы остановить продвижение варваров. Их общей ударной силы хватило бы, чтобы за несколько секунд превратить красную планету в кусок стекла, соскоблить с нее рельеф, расшатать ее мантию и вновь привести в движение дремлющую кору. На секунду Отон едва не застыл от страха. Однако тяжеловесный разум Плутарха призвал его к порядку. У горы было достаточно средств, чтобы отразить атаку. Он всмотрелся в каждую точку, увидел различия в свечении – в этом ему помогали огромные базы данных отшельника – и узнал каждый из Кораблей. Некоторые всегда были его врагами. Другие – в определенные моменты – союзниками. Но сердце Отона в эту минуту не сжималось от печали: они выбрали свою судьбу настолько свободно, насколько позволили Узы.