– стыдно, что её послушал. А если правду сказала… Тут Воята и не знал что думать. Отец Касьян – обертун, хоть сам того не знает! Не проклята ли сама церковь, где он служит, не проклята ли волость, где такой пастырь!

Но что тут может сделать он, Воята? Обличать – только прослыть сумасшедшим и добиться своего же изгнания. Без доказательств сам владыка Мартирий прикажет его заковать в железа и отправить на покаяние в дальний монастырь. А доказать… Как докажешь? Пробраться ночью полнолуния в попову избу и проверить, дышит ли отец Касьян во сне? А если нет? Что там Миколка говорил – Плескач тело брата накрыл корытом, чтобы вернувшийся дух его не нашёл? Можно поступить так же – но тогда он, Воята, станет убийцей! А что он на самом деле знает-то, кроме бабьих сказок?

Но кое-что не давало Вояте счесть Еленку лгуньей – она была матерью Артемии. А дева Артемия, не кто иной, подсказала ему найти Панфириево писание в Псалтири, которую невесть сколько лет никто не листал.

Весь день Воята бродил, не находя себе места. Баба Параскева поглядывала на него, но ни о чём не спрашивала.

– Баба Параскева! – решился он под вечер. – А что, когда отец Касьян с женой жил… Еленкой… у них дети-то были?

– Были, – несколько задумчиво, будто прикидывая, к чему может вести такой вопрос, ответила хозяйка. – Одно дитя Бог дал. Девочку. Звали… не то Домушка, не то Тонюшка…

– Может, Тёмушка?

– И верно…

– Что с нею сталось?

Баба Параскева задумалась, даже перестала прясть.

– Пропала она куда-то. Ещё совсем была мала, косичку не заплетали ей. То ли в лес пошла да сгинула, то ли утопла… Чтобы хворала, не припомню.

– Может, леший унёс?

– А может, и леший… Да, помню, Еленка к Егорке-пастуху ходила, относы носила, да только не помогли они. Она так помаялась до зимы, а потом и сбежала в Песты. А кто это тебе рассказал-то?

– Сама Еленка.

Воята не хотел передавать, что Еленка рассказала ему не только о дочери. Ещё не хватало – пустить такую молву о священнике! Разобраться, где тут правда, он пока не видел способа, но об Артемии думал постоянно. Здесь ничего решать не нужно – нужно отыскать её и вернуть. До Петрова дня оставалось три месяца с лишним, но и дело было такое, что не знаешь, с какого конца к нему подступиться.

– А вот если человеку надо с лешим повстречаться, – начал он снова, – как к нему на дорогу попасть?

– Леший-то нынче спит! Проснётся, как снег сойдёт, не раньше. Может, недель через четыре, пять. Ты грачей видел?

– Не глядел как-то…

– Погляди. Коли к Овдотьину дню грач прилетел – снег рано сойдёт. Макарьев день ясный был – весну раннюю надо ждать. А как на дорогу к лешему попасть – не у меня надо спрашивать.

– А у кого?

Воята подумал о Миколке: тот живёт в лесу и уж, наверное, с лешим знается. Или не смеет леший так близко к монастырю подходить, церковного била пугается?

– К Егорке-пастуху надо. А не к нему, так к Куприяну из Барсуков.

– Куприяна помню. Он мне тогда в Лихой лог петуха принёс.

Воята улыбнулся, вспомнил коренастого мужика с густой бородой, широким носом и глубоко посаженными глазами.

– Он, может, и поболее Егорки знает. Куприян-то в молодых годах волхвом был. – Баба Параскева понизила голос. – С семи лет его родители в научение к волхвам отдали: такой зарок его отец им дал, уж больно долго им Бог детей не посылал. В двенадцать лет он уж научился разных духов вызывать и приказания им отдавать, потом странствовал много и везде разным волхованиям обучался. Мертвецов, говорят, мог из могил вызывать и беседы с ними вести. По звёздам пророчества делал. Духов этих у него в услужении было, что мошкары. И чего только не умел он! Мог и тучами управлять, дождю, грозе, ветрам, молниям, граду повелевать. Бесовки-лихорадки были как псы его верные – на кого захочет, нашлёт, кого захочет – избавит. Теперь-то он такими делами не занимается, да знает много.

– Как же он от этого дела отстал?

– Племянница его отговорила, Устинья. Был у Куприяна брат поп – отец Евсевий, у Николы в Марогощах служил. А у него дочка – Устинья. Отец Евсевий-то брата много пытался от дел бесовских отвратить, да тот не слушал, и жили они недружно. Был в Марогощах парень один – как звали, не знаю. Приглянулась ему Устинья. Он уж к ней и так, и эдак, всю зиму на супредках к ней подольщался, а она и не глядит. На Ярилин день пытался даже умыкнуть её, да она кричать стала, отбивалась, тут люди подоспели, отбили её. Парень тогда к Куприяну пошёл да и просит: дай мне, дескать, корешок какой, чтобы приворожить попову дочку. А Куприян-то: ужо, думает, брат Евсевий, посчитаюсь я с тобою за твою брань. Принялся ворожить, блудных бесов на племянницу родную насылать. Вот чует она среди ночи: одолевают её блудные помыслы, и всё тот парень на уме. Да смекнула, что дело то нечистое, стала молиться. Бесы бились-бились, да ушли ни с чем…

– «В сосуд твой не могу внити: отвсюду бо затворен и запечатан есть…» – пробормотал Воята, вспоминая подвиги древнего дьякона Кириака.

– Пошёл парень опять к Куприяну. Тут за другое волхование принялся, потом за третье, а всё без толку. Раззадорился весь: как это, он, всех волхвов выученик, молодую девку одолеть не может! Сколько бесов ни посылал он к ней, всяк назад возвращался со стыдом, как с пирогом. Спрашивает их Куприян: отчего же вы ничего с девицей сделать не можете? А они, мол: крестное знамение она кладёт на нас, и жжёт оно нас хуже огня. Тогда взялся он по-иному: собрал лихорадок-вештиц и на весь дом братов наслал. А они взяли да и назад к нему вернулись. Захворал он тяжко, и кабы не ухаживала за ним Устинья, совсем бы помер. А пока лежал в болезни, видел над собой как бы юношу светлого, и тот говорит: я, мол, архангел Гавриил, Божиим поведением охраняю сию девицу, и коли будешь ей зла желать, сам погибнешь. Тогда Куприян, как оправился, от злых дел понемногу отстал. Лихорадки тогда немало в Марогоще погуляли, отец Евсевий с женой оба умерли. Тогда Касьяна, дьякона нашего, в иереи возвели и в Марогощи петь отправили, а Устинья с Куприяном стала жить. Больше он злых дел не творит,