– Ну, мне уже лучше, – сказал Саларино. – То время, что мы его выслеживали, не прошло даром. И кинжал себе я наточил.

– Я его тогда подержу, а ты пырнешь. Я выше и могу перехватить ему горло, чтоб не орал.

И тут они увидели его – Шайлок целеустремленно брел к узкому переулку, коим сокращал себе каждый день путь домой: из него он выходил к каналу, у которого дорожка бежала лишь по одному берегу, миновал несколько мостиков и оказывался на улице пошире, что вела к пристани у пьяццы Сан-Марко. Грациано и Саларино этот короткий путь короче не казался, но тут не так дуло – именно поэтому, быть может, Шайлок его и предпочитал. И еще – он был идеален для их целей, ибо ходили этой дорогой немногие. В него открывались только две двери, да и те задние, поэтому, если никто не откроет окно – а кому это надо холодным зимним вечером? – у них будет несколько мгновений наедине. А больше им и не нужно. Они все обсудили.

– Что нового, Шайлок? – произнес Саларино, ступая на дорожку из одного дверного проема. – Что слышно среди купцов?[250]

Шайлок от неожиданности остановился.

– Если вам новости нужны, ступайте работать в Риальто, как все честные люди. Может, тогда узнаете о своем хозяине столько же, сколько о моей дочери.

– Мы тут насчет Антонио, – сказал Саларино. – С предложением.

– Мы? – переспросил Шайлок, пятясь от дородного парняги.

– Да, мы, – произнес Грациано, выходя из-за угла в нескольких ярдах за спиной у Шайлока.

– Чего вам надо?

– Время, еврей. Лишь немного времени. Антонио – добрейший человек в Венеции, щедрейший, нежнейший, – просит лишь малую толику времени по своему обязательству.

– Вас Антонио подослал? Банкрот и транжир, не смеющий почти и носа казать на Риальто, – нищеброд, а бывало таким гоголем похаживал по бирже[251]. Передайте, что у него еще четыре дня, чтоб все уладить по векселю.

– Да если и просрочит, – сказал Саларино, – ты же не станешь живорезом. На что тебе его мясо?[252]

– Чтобы рыбу на него ловить! Пусть никто не насытится им, – оно насытит месть мою. Он меня опозорил, помешал мне заработать по крайней мере полмиллиона, насмехался над моими убытками, издевался над моими барышами, поносил мой народ, препятствовал моим делам, охлаждал моих друзей, разгорячал моих врагов; а какая у него для этого была причина? Та, что я жид[253].

– Ну а чего ты ждал? Ты же и есть жид, – сказал Саларино.

– Да разве у жида нет глаз? – спросил Шайлок, показывая на свои глаза на манер турок. – Разве у жида нет рук, органов, членов, чувств, привязанностей, страстей? Разве он не ест ту же пищу, что и христианин?[254]

– А пирожки ты ешь? – спросил Грациано. – Мы думали тебе пирожка принести.

– Разве он ранит себя не тем же оружием и подвержен не тем же болезням? – продолжал Шайлок. – Лечится не теми же средствами? Согревается и мерзнет не тем же летом и не тою же зимою?[255]

– Насчет оружья я бы согласился, – сказал Саларино.

– А я б только на него и полагался, поскольку с пирожками мы так и не разобрались, – добавил Грациано.

– Я не знал, что тут у нас будет клятая викторина, – произнес Саларино. – Мы прискорбно к ней не подготовлены.

– Когда нас колют, разве из нас не течет кровь? Когда нас щекочут, разве мы не смеемся? Когда нас отравляют, разве мы не умираем? А когда нас оскорбляют, разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом. Если еврей оскорбит христианина, что внушает тому его христианское смирение? Месть! А если христианин оскорбит еврея, каково должно быть его терпение по христианскому примеру? Тоже месть! Гнусность, которой вы меня учите, я покажу вам на деле. И уж поверьте, я превзойду своих учителей![256]Месть!

– Ну, если ты так к этому относишься, – сказал Грациано, – наша уловка с пирожками, наверное, все равно б не удалась.

– Могли б и ветчиной его набить да сами съесть, – промолвил Саларино, озираясь и вытаскивая свой длинный кинжал. – А это еще что?

Из-за спины Грациано, откуда-то с канала донесся тихий перезвон, и верзила развернулся – как раз вовремя. По дорожке у него за спиной скакала обезьянка, одетая в черное, а перезванивали бубенцы у нее на крохотном шутовском колпаке. Она подпрыгнула, опустилась ему на плечо, шлепнула его по физиономии обезьяньей своей лапкой, сдернула шляпу и спрыгнула на мостовую. После чего направилась к Саларино, на ходу швырнув Шайлоку туго скрученный пергамент, и старик прижал его к груди.

Саларино выхватил кинжал, дабы оборониться от обезьянки, если та вздумает прыгнуть на него, как на Грациано, но та прыгать не стала – она пробежала мимо на задних лапах, а одну лапу, не останавливаясь, вытерла о сапог Саларино. И поскакала вдоль канала дальше, а достигши первой дождевой трубы, опрометью взобралась по ней и пропала где-то на крыше.

– Обезьянка? – произнес Грациано, ошеломленный и обесшело́мленный.

– Ха! – сказал Саларино. – Она вам по роже говно размазала.

– Ну а вам по сапогам.

– А мне письмо дала, – произнес Шайлок.

Грациано провел рукою по лицу, на котором осталась темно-бурая полоса. Понюхал пальцы.

– Это не говно. Оно липкое и пахнет смолой.

Шайлок сломал печать на свитке – и не заметил, что на воске была оттиснута менора.

– У меня очков нет, – сказал Шайлок. – Я не могу этого прочесть. Что здесь сказано?

Саларино выхватил пергамент у него из рук и повернул к остаткам света сумерек.

– Тут написано: «Не бойтесь. Вы в безопасности». – Он швырнул записку в канал. – Ну, это кучка мартышачьих чресл, потому что ты совершенно точно не в ней. Хватайте его, Граци.

Грациано сделал к еврею лишь один шаг, когда прямо из-под ног Саларино, из канала, взметнулась громадная змея – и встала стоймя, будто вскарабкалась сквозь воду. Передними когтистыми лапами она сдернула мышцы с обеих рук Саларино, будто перчатки, а задними располосовала ему бедра до кости. Он даже не успел упасть. Тот крик, что Саларино сочинял, прервался – змеиный хвост распорол ему горло до шейных позвонков. Без малейшего промедленья она прыгнула вместе с фонтаном воды из канала на пятнадцать футов по стене дома, описала по ней дугу над головой Шайлока и рухнула, широко раскрыв пасть, на Грациано, который только поворачивался бежать. Ртом она поймала голову его целиком и крутнулась в воздухе, как огромная рыба на крючке, – и грянулась обратно в канал, утаскивая под воду и Грациано. Саларино расплылся по брусчатке комковатой кляксой мяса, крови и костей и медленно потек с дорожки в канал. Секунду спустя поверхность вспорола когтистая лапа и уволокла труп с собой.