– Не верю. Успокойтесь, Антонио, я управляю вращеньем сфер судьбы. Отелло мертв, мы еще можем увидеть вашего подопечного сенатором, и наш план осуществится.

Антонио всегда опасался Яго – его грубая уверенность и готовность к насилию были неуместны в благовоспитанном мире торговли, где битвы были метафорами, а победы мерились прибылью, – но теперь, после Корсики, Антонио также боялся, что солдат рехнулся окончательно.

– Сегодня в каналах нашли части Саларино и Грациано, – сказал купец. – Кусками. И через день после того, как они должны были убрать Шайлока, пришла повестка. Завтра мне отвечать перед судом по его обязательству. Он вырежет у меня фунт мяса.

– Милый мой Антонио, Совет Венеции ни за что не позволит жиду взыскать с вас долг. Жиду? Да они с таким же успехом могут вчинить мне иск за действия против мавра. Мы – венецианцы, они – чужаки. Правосудие благоволит к любимым сыновьям. Если до этого дойдет, у меня есть план, чтобы ваш процесс был на руку и вам, и мне. Вы себе не представляете, что за сила пришла мне на помощь, – существо, порожденное моей ненавистью к мавру.

– Да-да, вы упоминали, – произнес Антонио довольно рассеянно. Пока они беседовали, он неуклонно перемещался подальше от солдата, пока не оказался едва ль не спиной к собственной двери. Дальше можно было только на лестницу – ну или выпрыгнуть в окно. – Но еще вы говорили, что Брабанцио будто бы сожрало какое-то существо, и еще та… тварь – эта штука из тьмы, что убила вашего Родриго. Вы ее видели.

– Я все равно намеревался прикончить Родриго. Моя ненависть просто предвосхитила мои желанья. А, да, может, и с Брабанцио так же вышло… бесенок моей ярости предчувствовал нужду в том, чтоб старик не путался под ногами, еще до того, как я сам это осознал.

Антонио положил руку на дверную задвижку и только потом ответил.

– Это потому, что «бесенок вашей ярости» не мог придумать способа получше, чтобы просрать все наше предприятье, прикончив главного партнера, да? Говорю вам, Яго, мелкий дурак жив и работает он – даже сейчас – против нас. Сметка подсказывает мне, что ваши россказни про неведомое существо – ложное виденье, галлюцинация после того, как вы повозились с этим адским липким снадобьем Брабанцио. Но ложное виденье не могло разбросать по каналу куски моих друзей. Не галлюцинация положила дурацкую башку в бельмонтский ларец, чтоб Бассанио не смог жениться на Порции. Не ваша роскошная могучая ненависть прислала записку, в которой мои друзья вычеркнуты, как сардельки из списка покупок. Говорю вам, Яго, дурак жив – и он нам мстит.

Яго вздохнул.

– Ну что ж, значит, нам придется убить его снова.

– Все уже по воле его. Завтра мне стоять перед судом и отвечать на обязательство Шайлоку фунтом моего мяса.

– Значит, и Шайлока надо убрать.

– Но у вас ни людей, ни сил. У меня тоже. Я не могу отправить Бассанио на такое жуткое дело. Это не в его натуре. Он и без того расстроен смертью друзей.

– Успокойтесь, купец. Это моя забота. В Арсенале у меня по-прежнему припрятано кое-что из состояния Родриго – и с его золотом и моей волей еще до утра нам на выручку придут силы.

* * *

– Ох, Нерисса, я вся сама не своя от беспокойства. – Порция колготилась за своим туалетным столиком, а Нерисса в чулане расставляла ее туфли несочетающимися парами. – Я отправила отцова стряпчего Бальтазара, сколько хватит сил у человека, мчать в Падую[258]неделю назад с письмом нашему кузену Белларио, он доктор права, но опасаюсь, до утра с ответом он не вернется. А коль так, я даже не знаю, как нам помочь Бассанио спасти его друга Антонио.

– А как бы мы помогли? Средства наследства вам недоступны, госпожа. И даже от ухажеров они перестали поступать, когда пошли слухи, что из игроков не выиграет никто.

– Мы им поможем тем, что сами поведем дело, Нерисса. Как доктор права и секретарь суда.

– Но, госпожа моя, только мужчины могут быть законниками.

– Да, но мы будем в платьях таких, что предположат, будто мы имеем то, чего нам не хватает, – в пустых гульфиках. Когда в одежды молодых людей мы нарядимся, то из нас обеих, ручаюсь, бо́льшим франтом буду я, и шпагу буду я ловчей носить, не семеня, а по-мужски шагая, ломающимся голосом подростка о драках говорить, как хвастунишка, и мило врать, как много важных дам томились по моей любви, зачахли и умерли, отвергнутые мной[259]. – Она хихикнула.

– Несомненно, милая Порция, и наглость вашей натуры, а также ничем не подкрепленная самоуверенность еще пуще убедят их, что вы – лучший из нас мужчина.

Тут в дверях возник лакей и откашлялся.

– Госпожа, там посетитель к вам. Просит встретиться с ним у входа для челяди.

– Господин благородный? – уточнила Порция. – Ну так введите тогда его в вестибюль, и я к нему шикарно спущусь.

– Нет, госпожа, не господин, а явился он к госпоже Нериссе. Он клоун.

– Клоун?

– Да, госпожа. В клоунском костюме. Имя не говорит.

– Сейчас буду, – сказала Нерисса.

Не было ее где-то с полчаса. За это время Порция обнаружила, что ей как-то особенно трудно подобрать себе туфли к ужину.

А когда Нерисса вернулась, по лицу ее струились слезы.

– Порция, о госпожа моя, мне так жаль. Ваша сестра.

– Что? Что с ней, Нерисса?

– Дездемона умерла.

* * *

Когда гондола с Бельмонта уже скользила к пристани у дома Шайлока, я заметил одного из громадных евреищ Тубала, не знаю, какого именно, – он заслонял собой дверной проем. Само по себе зрелище отнюдь не тревожное, вот только с его лапищи свисала на шнурке дубинка, а подплывали мы под таким углом, что я увидел и второго громилу – он стоял у боковой двери Шайлока в такой позе, словно готов ее вышибить.

– Ни слова, – сказал я гондольеру. – Узел мой кинешь на пристань. – Я метнул монету ему под ноги и пробежал по всей лодке, прыгнул и приземлился на брусчатку, перекатился и вскочил, один кинжал уже у меня в руке. Джессика только успела приотворить дверь.

Кинжал я послал под колено громиле, а когда его скрючило от боли, я ногами вперед пролетел над его спиной прямо в дом, мимо Джессики, испуганно отшатнувшейся. Попал бедром на стол, проскользил по нему, выхватывая второй кинжал, и уже твердо встал на ноги.

– Харчок! Боковая дверь! – скомандовал я, как раз в тот миг, когда та взорвалась снаружи и разлетелась на своих петлях. Кинжал я метнул в мякоть ноги второму громиле, и он ввалился в дом, выставив перед собой длинный мясницкий нож. Харчок, сидевший у очага, теперь стоял над громадным евреищем с таким удивлением, точно обнаружил живую змею у себя в миске овсянки на завтрак.