Шайлок стоял, весь дрожа, весь в крови и ледяной воде, и смотрел, как успокаиваются воды, а у другого берега расплывается кровавое пятно.

– Пирожок бы пришелся кстати, – заметил он окружающей пустоте.

Он пнул кинжал Саларино в воду и поспешил своей дорогой, держа глаза широко раскрытыми. Они сохли на пронизывающем ветру, но он боялся даже моргнуть, чтобы в краткий миг тьмы снова не увидеть эту тварь из канала.

* * *

Для Антонио утро растянулось далеко за полдень – все это время он пытался стряхнуть с себя похмелье после ночи разгула и алиби у синьоры Вероники. Бассанио изъял его из борделя наутро и приволок к себе на квартиру, но свет, звук, воздух и сожаленья по-прежнему были слишком болезненны, а от Грациано и Саларино никаких известий о том, что им ответил жид, пока не поступило.

Бассанио не переставал топить очаг и вываривал все надежды из курицы – обещая некий целебный бульон по рецепту, сварганенному для него нянюшкой в детстве, – но, несмотря на всю его суету и покаянное бормотанье, неудача его в призыве Порции на выручку только раздражала еще больше.

При встрече она ему сказала:

– Шесть тысяч заплатила б я ему – и вексель уничтожила; эту сумму удвойте иль утройте, чтоб такой прекрасный друг из-за вины Бассанио не потерял и волоса[257]. Но пока не выйду я замуж за того, кого мне изберут проклятые ларцы, у меня в распоряженье лишь то, что мне выделяют на поддержание Бельмонта. Если только я не обращусь к сестре, а она на Корсике, но раз вам нужны дукаты через неделю, боюсь, мое прошенье даже не успеет до нее дойти. Для вас, для друга вашего я готова сделать все – но я не могу предложить вам состояние, коим не располагаю.

Бассанио поднял взгляд от котелка, в котором помешивал бульон.

– Может, жид смягчится. Может, он научился доброте с тех пор, как его дочь пропала.

– Милосердие его было б радушнее, не сбеги его дочка с нашим Лоренцо, – ответил из-под одеяла Антонио. Он сидел, закутавшись с головой, на диване, прячась так от света и прочей жестокой действительности.

В дверь легонько постучали.

– Ну вот, – сказал Бассанио. – Должно быть, это Грациано с Салом.

– Потому что они известны тем, что робко стучат в дверь, прежде чем войти, – промолвил Антонио, однако на протеже сарказм его пропал втуне.

Бассанио открыл дверь.

– Пришла обезьянка со шляпой Грациано.

– Обезьянка?

– Говорит, его зовут Пижон.

– Говорит? – Антонио обезьянки нравились. Он чуть было не взглянул сам. – Обезьянка так сказала?

– Ну, не совсем, но на ней ошейник, а на нем медная табличка, и там сказано «Пижон». О, глядите, у него в шляпе записка. Не в обезьяньей шляпе. Грациано.

– И что в ней?

– И что в ней? – Бассанио переправил вопрос обезьянке.

– Нет, Бассанио, прочтите записку, а обезьянку спрашивать не нужно.

– А, ну да. Она, должно быть, читает только на иврите.

Антонио стащил одеяло с головы и спросил:

– Во имя святого, блядь, Марка, что это вы несете?

Обезьянка заверещала и ускакала вниз по лестнице.

Бассанио закрыл дверь и медленно повернулся к другу с запиской в руке.

– Не хотел вам рассказывать, раз они так жалко провалились… но я нанял вороватых обезьянок Ла Джудекки, чтобы они подстроили с ларцами мне все так, чтоб я женился на Порции. Видите, менора тут на воске – это их знак. Забавно, что у обезьянки не было желтой еврейской шапочки – только такой черненький колпак шутовской. Может, евреи такие по праздникам носят.

Антонио не думал, что голова может болеть сильнее. Оказалось – может.

– Вскройте записку, Бассанио. Что там говорится?

Бассанио развернул пергамент и прочел:

Уж четверо друзей навечно

У Смерти в кожистых руках,

А фунтом тухлой человечины

Не утолить обиды дурака.

Мои соболезнования.

Бассанио глянул поверх пергамента на своего жалкого друга – глаза того вдруг расширились.

– Ха! Последняя строчка даже не в рифму. А что это значит?

– Это значит, – медленно проговорил Антонио, – что гондольер с кинжалом Саланио солгал. Он не от Сала получил кинжал, чтобы доставить вам записку, и не мелкого жиденыша возил он ночью в Бельмонт. А Саларино и Грациано уж больше не войдут в эту дверь с добрыми вестями.

Шайлок не увидел нас у себя в доме, когда вошел, – так сосредоточенно закрывал он за собою дверь и запирал ее, отгораживаясь массивным дубовым брусом от того, что может оказаться в мире снаружи. Затем старик прислонился лбом к двери и остался так стоять, дрожа и отдуваясь. Когда к нему сзади подошла Джессика и набросила ему на плечи полотенце, он заорал, а она отскочила.

– Папа, – произнесла она.

– Смотрите! – сказал я. – Я вернул вам блудную дочь. Давайте же, потискайте девушку как следует.

– Нет у меня дочери, – ответил Шайлок, вжимаясь спиной в дверь так крепко, что я впервые увидел его не сгорбленным. Джессика стиснула полотенце у груди и отступила, глотая слезы. – Вор! – сказал он мне. – Где мои дукаты?

– Смотрите, я привел Марко Поло!

– Где моя бирюза?

– И еще вот эту обезьянку по имени Пижон. Посмотрите, какой у него маленький шутовской нарядик.

– А остальные мои ценности?

– И поглядите только на этого огромного слюнявого балбеса. Даже больше двух здоровенных евреищ Тубала.

– Очарован, – произнес дебил.

– Я уже видел эту обезьянку, – сказал Шайлок.

– Пижона, – подсказал Харчок.

– Он передал мне записку – и часа не прошло с тех пор.

– Я знаю, – ответил я. – Это я его с ней послал.

– «Не бойтесь», – говорится там. «Вы в безопасности», – там говорится. А потом вот это… эта тварь, это чудовище…

– Это был дракон, которого дрючил Карман.

– Никакого драконьего дрючества не было.

– Прошу прощенья, милостивый государь, – произнес Харчок, заговорщицки прикрывшись громадной ладошкой со всем изяществом боевого молота. – Господин благородный не станет болтать о своих соитьях с драконом, дабы не компрометировать честь дамы.

– Я тебя не этому учил.

– Изи-ни.

– Она была русалкой, когда меня трахала, – то есть, я думал, что она русалка. И я был в цепях, так что даже не знаю, считается это соитьем или нет. Может выглядеть и так, и эдак, но, познакомившись с ее зубастым концом, скажу – она не лишена амурного шарма…