посасывал хитро сделанную трубку с какими-то снадобьями, которые держали в узде зловредную астму. Он любил слушать и сам поговорить. Слушал он внимательно, не перебивал и, бывало, дня через два-три возвращался к разговору, заинтересовавшему его.

Его, видимо, тогда очень волновала деревенская тема. Я ему рассказывал о Пензенской области, где недавно работал секретарем обкома партии, о растущем городе Белинске, о колхозе в Тарханах — колыбели Лермонтова, о музеях великих русских писателей. Очень заинтересованно слушал Гладков рассказ о посещении колхозниками драматического театра.

Пензенский областной театр поставил пьесу «В степях Украины» Корнейчука. Билеты распространялись в деревнях, соседних с городом районах. Приходили переполненные зрителями поезда из Лунина, Бессоновки, автомашины из Городищ, Нижнего Ломова. Во время спектакля колхозники дружно смеялись и аплодировали. Популярнейшим у нас стал Галушка. На всех совещаниях и заседаниях в городе и в деревнях говорили о нем. Он у нас в области очень старался, «работал» во всю свою могучую силу — против мещан, обывателей, стяжателей, людей нерадивых. Массовое посещение колхозниками театра стало традицией.

— Это другой крестьянин, тот, старый, сходит со сцены, — рассуждал Федор Васильевич. — Растет новый — требовательный. Тот сыт был уже тем, что землю в свои руки взял, этот одной землей не будет доволен, ты подай ему культуру. А что там делают культизбушки? А что? А что? Изба-читальня раньше была хороша, а теперь мало ее.

Он говорил о колхознике, о его требованиях, о его духовных силах.

— Деревня-матушка всегда питала литературу и искусство и была нетребовательна к тому, что давал ей город. Помнишь, все стены были заклеены лубочными картинками, на ярмарке забавлялись третьестепенными балаганными артистами. Теперь деревня предъявляет большой счет культуре... Теперь подавай им Чайковского, Глинку. Вот ты мне говорил о Белинском, Лермонтове, Куприне. Пензенская губерния много имен дала. Но ведь все они выходцы из дворян или из разночинной интеллигенции. Подожди-ка немного, как колхозная деревня блеснет именами! Сейчас уже много, а потом... Ленин все это предвидел: революция пробудит таланты из народа.

Помолчав немного, Гладков снова заговорил:

— Имя Ленина разносилось по всему миру с космической быстротой и навсегда утверждалось в памяти и сердцах людей. Его именем олицетворялись исторические перемены. Октябрьская социалистическая революция — Ленин, Свобода — Ленин, Земля — Ленин, Мир — Ленин. Когда я был в Италии у Горького, он мне говорил о духовном могуществе русского народа, он назвал имена, прославившиеся на весь мир, но равных Ленину нет. Это личность планетарная.

Федор Васильевич любил Горького и часто о нем рассказывал.

Сидели мы с Федором Васильевичем в кинозале санатория, смотрели японский фильм. В общем-то он был о том, как женщина стала на путь раскрепощения.

— Хорошо, хорошо, — нет-нет да и говорил Гладков.

Но вот героиня встретилась со своим любовником. Нам показали... Неудобно и писать, что нам показывали.

— Все испортили, все! — возмущался Федор Васильевич.

Когда вышли из зала, он еще сердито говорил:

— Загубили, какую картину загубили! Натурализм — враг искусства, коварный враг, вползает в него под личиной правдоподобия.

Радовался и негодовал Федор Васильевич бурно, глаза его загорались, лицо становилось вдохновенным, красивым. Человек он был волевой, с твердым, но добрым характером. Но однажды он мне показался беззащитным. Рассказал Гладков мне эпизод из его поездки к Горькому, в Италию:

— Когда я уезжал, моряки дали мне четверть водки с напутствием: «Максиму Горькому от нас». Приехал, обжился у Горького, и вдруг он меня спрашивает: «Где водка, что мне моряки послали?» Я смутился: должно быть, письмо от моряков пришло. Видите ли, отвечаю, путь был долгий, пришлось угощать соседей по вагону — французов, итальянцев и шведов даже. За ваше здоровье пили, Алексей Максимович». — «За мое здоровье?» — «Да». — «И шведы тоже?» Горький расхохотался до слез. Потом нет-нет да спрашивал: «И шведы, говоришь, пили за мое здоровье?» — и опять смеялся. Я так и не понял, обиделся Горький на меня или нет.

Вижу Гладкова смущенным, беззащитным. Наверно, увидев его таким, Горький только смеялся.

В эту зиму Федору Васильевичу шел семьдесят пятый год, имел он и нелегкий груз болезней, но душой был юношески молод. Он упорно работал, мечтал о путешествии.

— Этим летом обязательно побываю на Волге, на Каме, посмотрю гидростанции, моря, творения человеческих рук.

Глаза его загорались. У него была ненасытная жажда слышать и видеть...

1970

Л. Богданович

ПРОСТОЕ ПИСЬМО

Кто-то мне сказал, что Гладков нелюдим, высокомерен... Какая неправда! Я не знала человека более внимательного и доброго к людям. Это я почувствовала и на собственном опыте.

Однажды прославленный писатель прислал голубой конверт — простое письмо — мне, незнакомому врачу, автору «Записок психиатра», первой, робкой и многострадальной книги.

Я сказала — простое письмо, но для меня оно казалось чудотворным, волшебным. Позволю себе привести его полностью.

«28/III-56 г.

Милая Лидия Анатольевна!

Ваши «Записки психиатра» я прочел с большим интересом. Они увлекают читателя не только смело взятой темой, темой оригинальной и редкой в нашей литературе, но и уменьем экономно, искренно, правдиво изображать очень скрытные проявления человеческой души. Пусть это клинические факты, но разве в клинике больной это — не человек?

Художественная литература имеет дело только с человеком и типически живописует его во всех перипетиях его жизни. У нас есть много туполобых критиков, которые с ужасом отвергают рассказы и повести, в которых изображаются люди с израненной и изломанной психикой. А как же быть с Достоевским, с «Черным монахом», с «Припадком» и др. рассказами Чехова? Как быть с Мопассаном, которого издают у нас чуть ли не каждую пятилетку?

Правда, это у Вас только «Записки», да еще «психиатра». Это обстоятельство делает книгу специфически клинической. И Вы правильно сделали, назвав её «Записками». Это человеческий документ, это скорей всего очерки, но не беллетристика. Однако есть в книжке вещи, которые поспорят в художественном отношении со многими рассказами наших писателей. Это особенно касается первых рассказов сборника, где Вы очень выпукло, скульптурно лепите характеры.

Писать Вы можете хорошо — это ясно: у Вас и рука набита, и есть чувство меры. Вы и слово чувствуете и относитесь к нему совестливо: пишете просто, без ненужного украшательства. Вам дорого каждое