слово, потому что это Ваши думы, Ваша выстраданная мысль. Надо только убрать из текста иностранные медицинские термины, которые не выговоришь. Скажите это на простом, честном русском языке.

Желаю Вам дальнейших успехов. Напишите большую повесть.

С уважением Федор Гладков».

Кажется, на четвертый день меня осенила благоразумная мысль — поблагодарить писателя по телефону, извиниться за промедление, которое никаких оправданий не имеет.

Признаюсь, из робости я сделала это спустя еще день.

— Сегодня, а не сможете — завтра вечером жду вас у себя. Познакомимся. Адрес на конверте моего письма. До свидания! — сказал Федор Васильевич и повесил трубку.

... — Так вот вы какая! — услышала я голос Федора Васильевича, когда передо мной раскрылась дверь. — Ну, быстрее раздевайтесь, будем пить чай!

Признаюсь, я с удивлением смотрела на этого молодого в движениях человека, имя которого было Федор Гладков.

Вот он сидит против меня, и свет падает на его широкий лоб, лоб философа. Седые тонкие волосы словно светятся.

Главное — в его глазах. Даже очки не затеняют вспыхивающего блеска этих проницательных, умных глаз.

— Да ешьте же, наконец, ведь вы после работы! — вдруг почему-то рассердился он на меня. — Я знаю, что такое работа врача!

Писатель и его жена, добрейшая, ласковая Татьяна Ниловна, довольные моим хорошим аппетитом, угощали меня наперебой.

Потом началась беседа.

Как умел слушать Федор Васильевич! Схватив мысль собеседника, он начинал ее развивать, расцвечивать так, что она становилась совсем новой, увлекательной, красивой.

Во время разговора часто вставал с кресла, быстро ходил по комнате, останавливался в задумчивости. Так и в этот раз. Неожиданно остановился подле меня и, смотря не в лицо, а как бы в саму душу, спросил:

— Так какую же книгу вы задумали еще?

Я не была готова к этому вопросу. Поэтому в данную минуту не хотелось отвечать. Но все-таки я сказала:

— Книга будет называться «Глазами врача», и в ней мне хочется раскрыть секреты долголетия нервной системы.

— Почему нервной системы?

— Потому что она, и только она, является организатором здоровья, если так можно сказать...

— Да, от нервной системы, пожалуй, зависит все! Так начинайте! Садитесь сюда! А мы с Татьяной Ниловной будем слушать.

Я села в предложенное мне удобное, мягкое кресло с белым чехлом и, вспомнив одного пациента, начала рассказ:

— Был у меня на приеме однажды один любознательный инженер.

— Из ваших пациентов? — улыбнувшись, покрутил пальцем у виска Федор Васильевич. — Ведь к вам на прием приходят, должно быть, разные: простые и высокомерные, мечтатели и скептики, одаренные судьбой и неудачники. Безрассудные, шальные повесы, пылкие фантазеры с недостатком воли...

— Рабы низких страстей с девизом Людовика Пятнадцатого: «После нас хоть потоп», — добавила я. — Люди печальные, потерявшие цель в жизни, и, наоборот, безмятежные счастливцы... Но бывают и оригинальные мыслители...

— Да, да! — загорелся Федор Васильевич. — У вас бывают самые различные люди, и это делает вашу профессию интереснейшей! Дальше! — скомандовал он.

— Так вот, пришел ко мне на прием один инженер-энергетик и безапелляционно заявил, что намерен побеседовать с психиатром, так как это единственная в своем роде профессия врача, которая позволяет говорить не торопясь.

— Он заболел? — спросила Татьяна Ниловна.

— Наоборот, этот инженер оказался на редкость здоровым человеком, но, как он выразился, его «беспокоили мысли о секретах долголетия».

— Что же он вам сказал? — торопил меня Федор Васильевич.

— Он сказал, что многие полагают, будто трудолюбие, честность обеспечивают счастье. Однако ему встречались люди честные и все же несчастливые... «На моих глазах, — продолжал он, — умерли отец и брат. Дядя был отменным пьяницей, гулякой, дебоширом, страстным любителем охоты, футбола. Жил он в свое удовольствие, умер внезапно сорока восьми лет. Отец — математик. Не пил водки, не курил, был убежденным вегетарианцем. Кроме своих формул и письменного стола, ничем другим не интересовался, разве иногда играл в шахматы. Умер он, как и дядюшка, рановато — пятидесяти двух лет. За год до смерти его начала беспокоить астма. Значит, секрет долголетия не в том и не в другом?»

— А пожалуй, прав ваш инженер, — улыбнулся Федор Васильевич. Он встал и быстро зашагал по комнате. — Нужно другое объяснение... Врачи запрещают курить, пить спиртное, хотя иные и сами курят и пьют... Советуют не есть много жирного, закаляться, постепенно или внезапно, например окунаться в прорубь...

— Между прочим, от последнего вида водного спорта один мой знакомый получил воспаление легких, — заметила я.

— В том-то и дело! — воскликнул Федор Васильевич. — Без индивидуального подхода к человеку ничего не выйдет!

Вдруг лицо его покраснело, он прижал руку к груди и закашлялся мучительным кашлем астматика. Подойдя к шкафу, налил из пузырька каких-то капель, добавил из графина воды и выпил.

— Ничего, сейчас пройдет! — сказал он, махнув рукой. И, немного помолчав, добавил: — Помните, что книга, которую вы хотите написать, должна быть доступной широким слоям народа!

Мне стало неловко, что беседа так взволновала Федора Васильевича, — ведь ему нужен был полный покой. Но, видно, иначе он не мог. Казалось, что нет силы, которая утихомирила бы его, примирила с тем, что ему не по душе. Может быть, именно это не нравилось отдельным людям. Но здесь-то и таился секрет обаяния этого не терпящего компромиссов человека.

Мне было ясно, что Федор Васильевич чувствует себя неважно и только храбрится, утверждая, что здоров.

Когда я собралась уйти, он взял с меня слово, что я приду через неделю и продолжу беседу о секретах долголетия. За дверями я снова услышала мучительный приступ его кашля...

К сожалению, Гладков заболел, и предполагаемую беседу пришлось отложить на неопределенное время.

В течение двух месяцев я узнавала о состоянии его здоровья, но ему не звонила, опасаясь беспокоить человека, который, возможно, отдал дань вежливости, пригласив однажды, и забыл обо мне.

Но в мае мне позвонила Татьяна Ниловна и сказала:

— Федор Васильевич просит вас приехать к нам на дачу в одно из воскресений.

Сознаюсь, что воскресенья я ждала с нетерпением и неделя показалась длинной.

Уже целый