для меня своего рода продолжение или, вернее, идейное завершение темы «Огня».

Он говорил о силе бесстрашия, о красоте революционного подвига, о гуманистических традициях, о преемственности поколений и прочел наизусть строки из Юлиуса Фучика: «Я любил жизнь и за ее красоту вступил в бой. Я любил вас, люди, и был счастлив, когда вы отвечали мне тем же, и страдал, когда вы меня не понимали... Жил я для радости, умираю за нее, и было бы несправедливо поставить на моей могиле ангела скорби».

— Пожалуй, здесь самое поэтичное выражение любви к человеку. Я не припомню в современной литературе строк более трогательных. Бороться за красоту жизни, да, да, непременно бороться... Жить, то есть созидать, трудиться для радости — как проникновенно сказано!

Я подумала тогда и думаю теперь, что эти слова было бы полезно услышать молодым литераторам разных стран, тем, кто хочет создать подлинные, то есть вечные, эстетические ценности. В бурном, многоликом процессе жизни, где все непрерывно меняется, вдохновенное чувство радости борьбы за красоту бытия — нетленно, непреходяще. Эту эстетику труда и борьбы во имя революционного обновления мира Гладков буквально выстрадал всей своей жизнью. Она родилась из личного его опыта, омыта кровью его сердца.

«После отмены крепостного права, — пишет Гладков в автобиографии, — наша деревня оказалась малоземельной: на мужскую душу приходилось по «осьмине» (1/8 десятины). Так как жить в деревне было «не при чем», мужики уходили на заработки. Покидали деревню иногда целыми семьями, и избы стояли с заколоченными окнами и дверями.

В детстве я много плакал: больше всего страдал за мать, которую бил отец. Она лежала вся в синяках, с распухшим лицом и судорожно дрожала. Били меня и за то, что я играл, за то, что плакал около матери, за то, что не мог поднять лопату с навозом на телегу».

Душная, полутемная изба, висячая лампа коптит рваным язычком, тараканы да мыши («без тараканов да мышей — дом без души»). В этой нищей, старозаветной, старообрядческой семье надо было бояться всех — от строгого, вечно карающего бога и такого же строгого, неумолимого деда, владыки семьи, до угрюмого, неласкового отца и озорных мужиков. Единственно, что радовало воображение ребенка, — старинные книги в красивой, причудливой росписи таинственных букв, с запутанной красной вязью кудрявых линий на страницах (псалтырь, четьи-минеи, сборник сказаний «Цветник»). Но за эти-то книги его били особенно жестоко. Гладков как-то показал мне толстую книгу в полуистлевшем переплете, а внизу одной из пожелтевших страниц неловким детским почерком срисованная красным карандашом строка. Эту книгу когда-то прислал ему дядя, брат отца, и под срисованной строкой написал: «Ну, и была тебе за это порка от деда Фомы». Порка — единственный метод воспитания.

— У нас на этот счет поговорка была: «Пороть — что поле полоть», — смеется Федор Васильевич.

Битый-перебитый мальчонка из нищей крестьянской семьи в глухой, забытой людьми и богом деревушке чуть ли не в отроческие годы принимает участие в революционном движении, каким-то фантастическим усилием воли получает образование, становится народным учителем и профессиональным революционером (переживает все драматические невзгоды, сопровождающие эту благороднейшую профессию), а потом мастером советской культуры, одним из основоположников литературы социалистического реализма.

Как свершилось это чудо?

Гладков был одним из тех трагических счастливцев, чья жизненная драма стала драмой исторической, знаменующей новую эру в жизни человечества.

Он вправе был сказать о себе словами любимого своего поэта:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель, Он в их совет допущен был

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил.

Философская глубина, суровая энергия, знойная страстность этих строк Тютчева захватывала, необычайно волновала Федора Васильевича. Он знал их наизусть, но, конечно, никогда не относил непосредственно к самому себе.

О себе он говорил другими словами:

— Я принадлежу к тем счастливцам, у которых революционные идеи жили не только в мозгу, но, пронизывая сердце, омывались его кровью...

Эти революционные идеи родились из страстного желания, чтобы все человечество было «вместе», чтобы люди всех стран и народов объединились в борьбе с кровавыми войнами, грязью, подлостью, угнетением человека, в борьбе за счастье свободного, творческого труда — за красоту жизни.

1969—1977

Семен Новиков

ДАРИЛ СВОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ

Мы, мальчишки, любовались огнями проходивших по Каме пароходов, смотрели на грузчиков, ловко таскавших тяжеленный груз на пристани Мензелинск. Кто-то из грузчиков сбросил тюк, рогожа разорвалась — выпали книги. Это был «Цемент» Федора Гладкова.

Вскоре я прочитал роман, Федор Гладков завладел моим сердцем навсегда. И вот судьба, к моему счастью, свела меня с певцом рабочего класса Советской страны. Это он впервые в отечественной литературе с огромной впечатляющей силой показал творческие возможности хозяина Советского государства. Герой романа Глеб Чумалов является вожаком трудящихся масс, блестящим организатором восстановления промышленности, строителем новой жизни.

Встретились мы с Федором Васильевичем в санатории «Барвиха». Зима 1958 года была снежная, люди подкармливали голодавших птиц, в парке для них оборудовали «столовые». Я смотрел на синичек, хлопотавших за обедом.

— Хорошо сделали. Зима-то холодная, много будет спасено птицы, — сказал подошедший человек в бобровой шапке. — Смотрите, смотрите, воробей тоже не зевает.

Слово за́ слово, разговорились.

— Вы Гладков, Федор Васильевич?

— Он самый.

Лицо его избороздили глубокие морщины. Глаза умные, взгляд пристальный, любознательный.

Общительный, простой, обаятельный, Гладков притягивал к себе людей, быстро с ними знакомился и дарил им свое расположение. Его знали все в санатории, встречали доброй улыбкой, как давнего знакомого.

Вот он неторопливо идет по коридору санатория, постукивая палочкой по паркетному полу. Увидел Ванду Василевскую и Александра Корнейчука, заулыбался своей доброй русской улыбкой, жмет им руки, взглядом, крепким пожатием, добродушным ворчанием ободряет «Сашка́». У Корнейчука тогда заметили червоточинку в легких и предложили операцию: Все его ободряли, но с удивительным тактом это делал Федор Васильевич.

— Из хорошего материала сделан, — говорил он о Корнейчуке.

Мы встречались каждый день.

Жил Федор Васильевич в санатории на первом этаже, вечерами я спускался к нему, и мы смотрели интересные передачи по телевидению. Гладков