– А, вот и наш преступник, – довольно продолжил Камаев, глядя на гроб. – Надо брать.

Двойник уже легко поднялся, спрыгнул на землю, страшный и смешной в чужом белом платье, потоптался босыми ногами, потянулся, разминаясь.

– Придурки… А где наш двухполосный генерал, кстати? – спросил за спиной Мякиша господин Ерцль. – Енот, блин, беременный. Это его люди, ему и разбираться.

– Так точно! Будет исполнено, – молодцевато козырнул Судак, выбираясь из толпы слушателей надгробной речи. – Вы свободны, капитан, отправляйтесь в управление. Это приказ!

–…и никому больше не удастся, друзья, так уделать кофейную кружку, не моя её месяцами, как это получалось у дорогого Антона Сергеевича. Талантливый человек – талантлив во всём, как писал ещё Алексей Константинович Толстой, наш известный композитор начала конца позапрошлого века! – витийствовал Олонецкий, но собравшиеся уже зашумели, рассыпались на отдельные группки, разглядывая то двойника, то пустой гроб, то троих полиционеров, настроенных решительно и по-разному.

Речь подошла к концу, дальше слова должны были сменить дела.

Мякиш почувствовал, что свободен и в движениях, он метнулся в сторону, освобождая дорогу решительно шагающим к двойнику капитану и инспектору, прижал рукой карман, чтобы не выронить «Дыхание Бога» и побежал между оградами и крестами, цепляясь за тянущиеся к нему, казалось, со всех сторон ветви деревьев, столбики, цепи между ними и острые грани памятников.

Ничего не было, кроме паники. Кроме неё – и понимания, что путь дальше пока открыт. В голове железнодорожными стыками стучало «На-сып-ной, тё-тя Мар-та», словно некая мелодия, которую услышать можно только в поезде, да и то, когда он едет не по ровным рельсам, а случайно соскочил на старую ветку, не полностью закрытую, но людьми подзаброшенную.

– Стоять! – орал господин Ерцль. Раздалось несколько выстрелов, но кто и в кого палил, не оглядываясь понять было невозможно. А останавливаться ради такой мелочи не надо, уж это Антон понимал лучше всех. Куртку он порвал уже в трёх местах, от лакированного ботинка, кажется, отлетела подошва, но плевать, плевать!

– Это приказ! – снова гаркнул Судак. Как обычно, лучшие полиционеры получаются из бандитов, это ещё Ванька-Каин доказал. Или Видок, если вам ближе западное мифотворчество.

Антон выскочил на соседнюю дорожку. Через решётку ветвей, крестов и оград он видел, что две машины – Ерцля и ещё чья-то, уже стартовали, здесь они будут через несколько минут.

Вот и всё время, что у него осталось.

Вот и всё.

Потом ему будет гроб, а двойник пойдёт дальше. Они же как пешки, одинаковые, что в коробке, что на расчерченном квадратами поле, настольной имитации жизни.

Сзади раздался перезвон, механический, как поздравления с днём рождения в фейсбуке, ровный, немного тревожный. Антон резко обернулся и отошёл в сторону, наступив в лужу возле крайней оградки. Квадратный, нелепый, красновато-бурый, как застеснявшаяся невесть чего коробка из-под обуви, с гордой цифрой «1» над стеклом пустой кабины его настигал трамвай.

Всё тот же? Бог весть.

Длинная дверь отворилась прямо напротив Мякиша, вагон остановился, по ступенькам, словно сомневаясь в чём-то, медленно спустился тот самый поэт. Сергей. Покрутил головой, будто принюхиваясь к кладбищенскому воздуху, чихнул и теперь уже посмотрел на Антона.

– Вы не видели Дору? – спросил поэт. – Я надеялся найти её здесь. Атмосферно и, знаете ли…

Он неопределённо пошевелил пальцами поднятой руки в воздухе.

– Кажется, у меня есть что-то про кладбище. Прочитать вам стихи?

Машины уже сделали полукруг и теперь чёрный джип господина Ерцля нёсся лоб в лоб с трамваем, подпрыгивая на неведомо откуда взявшихся рельсах.

Времени совсем не оставалось.

Мякиш рывком достал из кармана куртки «Дыхание Бога», удивился напоследок странной смеси ледяного холода и обжигающего жара, которые источала эта вещица, потом дёрнул рукой, обнажая запястье и решительно резанул острым – к счастью! ни ножа, ни чего-то подходящего больше не было – краем ракушки руку. Было адски больно, пальцы мгновенно онемели, но цель оказалась достигнута: в грязь кладбища начали медленно стекать тягучие тёмные струйки, капая сиропом.

– Пей! – он сунул руку под нос поэту. – Быстро пей, хотя бы несколько капель.

Сергей совершенно не удивился, взялся за руку Мякиша, словно ему вручили чашу с драгоценным вином, и припал ртом. Не жадно, но и не отказываясь.

– А теперь – забирай, – Антон сунул ему «Дыхание Бога». – Просто приложи к уху и пожелай найти Дору. Больше жизни, которой у тебя давно нет – пожелай! И всё получится, понимаешь?

Поэт, окровавленным ртом похожий на пожилого крепко пьющего вампира, облизнул губы и кивнул, принимая артефакт. Машины неслись на трамвай, непрерывно сигналя, из окна второй высунулся по пояс Судак, сжимая обеими руками пистолет, выстрелил, но непонятно куда.

– Удачи! – сказал Мякиш поэту, легко взбежал по ступенькам трамвая, не удивляясь, что дверь закрылась следом сама собой. Пробежался, хлопая оторванной наполовину подошвой ботинка по рубчатому полу, забрался в пустую кабину.

Вагон тронулся, быстро набирая ход. Антон плюхнулся на сидение вагоновожатого, холодное и неудобное, рассчитанное на советских времён рабочую плоскую задницу. В лобовом стекле расцвели лучиками несколько дырок от попадания Судака, но это мало тревожило – сами машины были большей помехой.

Потом раздался удар, Мякиша вжало в сидение, тряхнуло от души. Джип господина Ерцля трамвай отбросил с рельсов как детскую игрушку, только мелькнуло оцинкованное дно и беспомощно вращающиеся в воздухе колёса.

Внезапно в кармане куртки тревожно затрясся телефон. Не спуская глаз со второй машины, теперь пытающейся ехать назад, спасаясь от трамвая, Антон достал смартфон.

– Шеф, привет! Не разбудил? Это Боря Тюрин. Слушай, Сергеич, мы же продали всю партию туалетной бумаги, прикинь? Надо доложить Толь Толичу, пусть премию на отдел выпишет.

Мякиш разжал пальцы, и трубка улетела куда-то на пол, под ноги, продолжая заливаться бодрым говорком подчинённого, хоть и покрылась мгновенной изморозью трещин.

А сам Антон засмеялся. В тесной кабине, продуваемой струйками холодного ветерка из дырок в стекле, смех его звучал страшно, с надрывом, как плач по всему сразу – от дурного детства до идиотизма взрослой жизни. Меняющий тональность хохот, то басовитый, то повизгивающий, напоминал плач баньши, который, по старинным поверьям, предваряет некие серьёзные перемены тем, кто его услышит.

– Премию? – сквозь текущие по лицу солёные слёзы, капающие уже на куртку, переспросил неведомо у кого Антон. – Премию – это непременно.

Вторую машину трамвай догнал не сразу, хотя и скорость была уже приличная, и заоконный пейзаж кладбища слился в одну белёсую полосу, не различить подробностей. Удар. Автомобиль с Судаком выкинуло с рельсов к чёртовой матери, если, конечно, у чёрта вообще была мать. Брызнули разбитые стёкла,